Лесные твари - Андрей Плеханов

– Уезжай, – сказал Демид. – И я тоже уеду. Доделаю кой-какие дела и приеду к тебе. Ты меня будешь ждать? Или я тебе уже буду совсем не нужен там, с твоими березами?

– Я тебя люблю. – Лека обняла Демида и почему-то заплакала.

Она знала, что прежняя жизнь ее кончается.

А в деревне ей стало легче. Нельзя сказать, что она занималась чем-то определенным. Грядки не полола, помидоры-огурцы не поливала, несмотря на призывы тетки своей Дарьи Михайловны. Один раз только, подавленная громогласной мощью тети Даши, согласилась опрыскать колорадских жуков какой-то ядовитой гадостью. И то на половине работы бросила – жалко ей было смотреть, как оранжевые личинки корчатся и дохнут под каплями едкой росы. Тетя Даша вздохнула тяжело, покрутила пальцем в виске: «Преаделенно девчонка не в себе, вредителей жалет! – И отвязалась. – Пусть Ленка отдохнет. Ведь ты понимашь, Матвевна, в городе они там все ненормальными cделалися! Говорят, что Ленка-то наша, Господи Боже, даже наркотики потребляла. Так что пусть себе балду гоняет. По крайней мере, вреда от нее нету. Глядишь, оклемается».

И Авдотья Матвеевна, бабушка Леки, старая-престарая, но все еще деятельная в своем ежедневном деревенском труде, кивала и все шептала что-то. Видать, молилась Богу за свою непутевую городскую внучку, которую и видела-то до этого два раза в жизни.

Лека мало бывала в доме. Целый день бродила она по лесу, по березовой роще, огромной, светлой и древней, что издавна считалась у марийцев священной. Редко видели Леку в деревне, а чаще вздрагивали от неожиданности, случайно встретив ее на поляне или меж березовых белых стволов, – появлялась девушка безмолвная, как призрак, блаженно-улыбчивая, легкая и почти незаметная, отстраненная от людского мира, как лесной дух. «Колдунья, никак... В речке голышом купается», – шептались бабки на завалинках в долгие летние сумерки. «Дриада», – мечтательно бормотал, отходя ко сну, Степан Елкин, единственный местный интеллигент, закончивший некогда истфак, но в последние два года на почве славянофильско-богоискательских сдвигов переместившийся обратно на историческую родину и пытавшийся вести фермерское хозяйство. «Господи Боже, прости рабу грешную Елену, – молилась бабка Авдотья, без особой надежды на результат, но скорее по привычке, – наставь рабу свою на путь истиннай и отведи от Сатаны...»

Степа и был первым, кто открыл необычный дар Лены Прохоровой и заставил смотреть на нее не как на блаженную городскую чудачку, а как на человека, заслуживающего уважения.

Шарахнуло у него лошадь молнией. Не повезло животине – привязал ее недотепа хозяин к большому дубу, а в грозу отвязать не догадался – сено в спешке закрывал. Рвалась-ржала Ласточка, чувствовала смерть свою близкую, да не успела порвать привязь. Ударила молния в самую верхушку, развалила дуб пополам, взбрыкнула Ласточка копытами в последний раз и повалилась на землю. Убить не убило, да вот ноги задние отнялись напрочь. Бродил вокруг нее удрученный Степа, чесал в соломенном затылке, ругался не по-славянофильски, да сделать уж ничего не мог. Как водится, собрались вокруг односельчане – и сочувствующие, и внутренне злорадствующие, и советом пытались помочь, и даже делом – закопали ноги лошадиные в землю, чтоб «електричество ушло», отваром из крапивы и копытня поили. Да только без толку все это было – становилось животине все хуже. Хоть и не говорила она ничего, а только смотрела затуманенным своим грустным взглядом на хозяина, ясно было – еще немного, и полетит душа ее в лошадиный рай, взмахивая большими пегими крыльями.

Вот на ту-то пору и проходила мимо девушка Лека. А может быть, и не мимо. Да, само собой, шла она вовсе не мимо, а вполне прямо и целенаправленно к подыхающей лошадке под названием Ласточка. Тихо раздвинула людей, подошла к бедной Ласточке, заживо закопанной нижней своей половиной в сыру землю, и погладила Ласточку по голове.

Степа, естественно, оживился. Заулыбался Степан Елкин, несмотря на произошедшее несчастье, блеснул двумя зубами железными, двумя золотыми и даже одним фарфоровым. Потому что не мог спокойно видеть Степан эту городскую девушку – умную, образованную, а главное, очень красивую (хотя по местным эстетическим канонам не дотягивала она до красавицы килограммов двадцать). Очень нравилась ему Лека, и до того он обрадовался, что даже неприлично было перед сельскими жителями наблюдать сияние его веснушчатой худой физиономии.

– Лена, – сказал он. – Как славно, что вы здесь приключились...

Что, конечно, совершенно неуместно и даже глупо выглядело в происходящей ситуации. Но, как известно, катастрофическое поглупение – известнейший признак влюбленности. Так что извиним Степу. Тем более парень он был действительно славный, и даже добрый, что ныне редко встречается.

Но девушка не собиралась разговаривать со Степой о погоде и видах на урожай, равно как и о нравственной философии Флоренского и Соловьева. Она вообще не обращала ни на кого внимания. Она гладила лошадь по голове и шептала ей что-то на ухо. И надо сказать, вид лошади от этого совершенно менялся. Только что она лежала с безучастным видом и, судя по всему, прощалась с лесами, полями и реками родной Отчизны. А тут вдруг вздрогнула ушами, подняла голову, всхрапнула и даже улыбнулась по-лошадиному. А потом напряглась, согнула передние ноги, уперлась копытами и вдруг одним махом выдернула свое полузакопанное тело из рыхлой земли.

Толпа впала в легкое остолбенение. Потом, правда, некоторые стихийно-материалистически настроенные недоброжелатели утверждали, что «електричество все-таки ушло и копытень, обратно, подействовал», но в ту минуту всем было ясно, что произошло чудо.

А что Лека? Может быть, она, проникнувшись своей чудодейственной ролью, воздела руки и воззвала к добру и любви? Или объяснила оторопевшим жителям сельской местности принципы лечения гемипареза задних конечностей? Да нет, ничего подобного. Встала, потрепала лошадь по холке, перепачканной глиной, и пошла себе восвояси.

Посудачили, пошумели жители да скоро и забыли об этом, отвлеченные новым событием – Анатолька Велосипедов, местный электрик и мастер добывания спиртосодержащих жидкостей из всех подходящих для этого сред, напился до чертиков, заснул с папиросой в руке да так и сгорел вместе с домом. Единственным, кто не забыл, был Степа Елкин. И дело было даже не в лошади, которая продолжала исправно трудиться на Степиных пяти гектарах, не выказывая признаков перенесенного недуга. Дело было в том, что Степан высмотрел в произошедшем явление воли Божьей, а следовательно, предвестие снисхождения благодати Господней на Россию, измученную безверием и греховностью.

– Нет, ты пойми, Елена! – пылко говорил он, стоя в резиновых сапогах по щиколотку, в навозе и держа Леку за руку. – Ты решительно недооцениваешь свой талант, свое, с позволения сказать, божественное предназначение и свою роль в поднятии, в возрождении народной нравственности...

– Какую роль? – Лека улыбалась. Степан нравился ей – жилистый светлый парень в брезентовом комбинезоне, романтичный мечтатель, привыкший к ежедневному труду от зари до зари. Ей нравилось разговаривать со Степаном, но еще больше ей хотелось сбежать от него в лес, к своим березам. – Кого тут возрождать-то? Жителей местных? Они закоснели давно в своих привычках, в своих словах, мыслях и пристрастиях. Жизнь их – жизнь живых механизмов. Утро – вечер – дойка – поливка – получка – бутылка – драка – похмелка. Все события, нарушающие привычный ход жизни, происходят только во внешней среде, а внутри каждого из этих человеков имеется только один круг – кружок рельсов, по которому бегает маленький локомотивчик. Он может либо всю жизнь тянуть свои вагоны, каждый день возвращаясь в исходную точку, либо сойти с рельсов. На большее он не способен.

– Что за глупости ты говоришь? – Степан даже покраснел от возмущения. – Они работают с утра до вечера и создают хлеб, который ты ешь. Кто сделает это, если не они – простые русские труженики? Да, они трудятся столько, что у них не остается времени ни на раздумья о нравственном смысле существования, ни на сколько-нибудь изощренное свободное времяпровождение. Но в том нет никакой беды! Ибо то, что ты считаешь для себя идеалом, есть индивидуализм. Европейский индивидуализм, выдуманный европейскими философами и доведенный до крайности современным обществом, где есть только один Бог – развращенное потребление, зависть и кичливая хвальба перед ближними. Ты можешь назвать этих людей тупыми, потому что они не знают, кто такой Кьеркегор и как послать запрос в электронную почту. Но нравственно они чище во сто крат. Моральные ценности остались здесь в основном такими же, как и в русской общине – и сто, и триста лет назад. И монгольское иго перелопатили, и Гитлеру хребет сломали, и большевиков пересидели-переждали. И, дай Бог, американское нашествие с его риглисперминтом тоже пережуют...