Восковые куклы - Елена Мордовина

В лоснящейся коже сапога ничего не отражалось, собственно, отражаться было и нечему.

«Да, мой друг, я полагаю, что ежели бы и сияло сейчас солнышко, как там, где живут старухи с такими же черными носами, как у тебя, то на твоем внешнем состоянии это вряд ли отразилось бы более чем на внутреннем. Может, это и хорошо, что меня никто не слышит. Это было бы забавно, если бы сразу за сумасшедшего не сочли. Двадцати дв… ах, да уже двадцать три, все время путаюсь, значит, двадцатитрехлетний дурак, а все с сапогами разговаривает!»

И в то же время думал он совершенно о другом, как бы оценивая то, что говорит, и понимал никчемность этой словесной плесени. Тяжесть затхлого состояния умножало лицо, разглядывавшее Александра из зеркала налитыми кровью глазами. Он знал, что красив, но это еще более раздражало его теперь. Быть красивым ни для кого казалось ему во много раз худшим, нежели быть уродом, но для кого-то. По крайней мере, так представлялось ему сейчас. Шум веселья с улицы оторвал его от невеселых мыслей. Вид за стеклами чудесно оглушил Александра: город, со всеми его монастырями и колокольнями, врастал в небо снежным туманом и казался сказочным. Снаружи к раме был зачем-то прибит гвоздь, и рваные, высохшие желтые березовые листья, которые Александр нанизал на него еще осенью, тоже опушились снежинками.

Странный жилец, поселившийся летом в этой комнате, уже не удивлял к зиме хозяйку, и его просьба не запечатывать наглухо окно вызвала у нее только измаянный вздох. Платил он исправно и всегда вовремя, сдачи из лавки не требовал и девок не водил.

Весь октябрь одна створка окна не закрывалась даже на ночь, и по утрам, подойдя босыми ногами по устилавшим пол листьям к подоконнику, Александр собирал с него принесенные ветром обрывки былой березовой роскоши, накалывал их на гвоздь, а если их было слишком много, горстями высыпал за окно, и никакое золото в руках не могло бы доставить ему столько счастья, сколько доставляло золото осени.

Теперь свисающие плети березовых веток напоминали Александру жидкую слипшуюся гриву извозчичьей лошади. И, как ржавого цвета репьи, запутались в этой гриве лоскуты листьев. Ствол березы, подпиравшей монастырскую стену, был похож на исплаканное лицо, покрытое черными оспинами. Снег омолодил дерево, и теперь оно казалось загадочно-хрустальным.

Услышав ребячий визг, он дернул за ручку оконной створки, и освежающий мороз захватил его. Снег на наружном выступе под окном просился уколоть ладони. Александр сгреб его вместе с неожиданной грязью, оказавшейся под ослепляющей чистотой, сжал в руках и кинул в березу.

В гимназии его учителем истории был Виктор Константинович Борисов. Сначала Александр еще мог вспомнить лицо Борисова, как мог вспомнить лица и всех других наставников того времени, в большинстве своем людей ограниченных, чьи головы были забиты цифрами, словами, предложениями и текстами уроков. Теперь, пытаясь воскресить эти некогда так мучавшие его во снах образы, Александр путался, метался по закоулкам памяти, как по гимназическим коридорам. Лица перетекали одно в другое, уплощались и растворялись в холодных стенах и грифельных досках, которые Александр мог представить себе со всеми незначительными царапинами.

Всех, кого приходилось вспоминать, Александр пытался запечатлеть по этим всплывавшим образам, образы постепенно окаменевали, превращаясь в образцы, которые пусть и не исчезали вовсе, однако изображали людей лишь схематически. Но не это печалило его. Более всего угнетало его то, что, пытаясь заново воскресить образ человека, он неизменно упирался в каменный его портрет.

Спор с Борисовым обычно не возникал сам собой, они приходили не от того, что ему этого хотелось или больше нечем было заняться, спор постепенно вытекал из воспоминаний, причем не из самых приятных в его жизни.

Постепенно Александр стал в большей степени интересоваться сутью вопроса, нежели тем, победит он в споре или проиграет. Тем более что споры эти все чаще становились неоконченными, и эта незавершенность уже не раздражала его, как не раздражает математиков понятие стремления к бесконечности.

Голова Борисова, утопленная в плечах, никак не могла называться головой. По определению Александра вся верхняя часть туловища должна была именоваться головогрудью и никак иначе. Глаза, спрятавшиеся под складчатым камнем лба, пристально выглядывали из своего убежища и всегда с уверенностью оценщика дешевого товара оглядывали классную комнату. Таким он запомнился Александру — бульдогообразным плотным грибком, не выросшим из земли, а вросшим в нее. Как-то он даже нарисовал Виктора Константиновича, весьма похоже и красиво, но это не вполне удовлетворило его, рядом он изобразил еще французскую собаку с такой же приподнятой бровью и характерными морщинами, что долго потом веселило товарищей-гимназистов.

Вот и сейчас вместо лица человеческого говорило с Александром лицо собачье, именно лицо, а не морда, потому как к нему прилагался наглухо застегнутый сюртук. Борисов никоим образом не являлся противником, которым возможно было пренебречь.

В высшей степени отвратительные, бездеятельные и гнусные дни настали для Александра.

Его вот-вот должны были исключить из университета. Он не посещал лекций, не читал книг, и выходил только в аптеку, чтобы купить порошок солянокислого морфия, так необходимого ему теперь.

На улицах он встречал людей, схожих с персонажами Хиеронимуса Босха, затем снова надолго запирался в своей комнате и ощупывал свое сознание в поисках рубца, обозначающего начало сложного процесса развития неизвестной ему еще идеи, подобно тому, как врач, предположив беременность, по методу Гентера исследует женскую внутренность.

Даже выйти из дому казалось ему теперь непосильной задачей. Какой-то необоримый страх, вязкий, муторный и тревожный сковывал его, препятствовал слабому желанию, теплившемуся в груди. Может быть, удастся сегодня посетить практикум профессора Рапштынского, посвященный определению времени рефлекса у земноводных. Эта тема живо интересовала Александра прежде, но теперь он скорее хотел увидеть университетских товарищей, от которых в последнее время как-то отстранился.

Привычка к морфию стала в нем очень упорна, и хотя он старался отрицать в себе все чаще проявляющиеся признаки морфийного голодания, ложь эта уже не спасала его.

В надежде отыскать на дне склянки остатки порошка, Александр нагнулся и поднял ее с пола. В склянке ничего не оказалось. В сердцах он хотел было разбить ее о дверь, но вдруг внимание его привлекла статья в газете, коей была заклеена часть двери. И вроде не было никакого дела Александру до проблем городского ипподрома, но он искренне разделил негодование издателя и искреннейшим же образом огорчился.

Казалось, все препятствовало тому, чтобы Александр посетил-таки сегодня практикум профессора Рапштынского. Теперь его задержали старые гербарии, которые во что бы то ни стало необходимо было разобрать. И Александр, уже надев пальто и подготовившись выйти, уселся за стол разбирать гербарий. Понюхав засохший цветок, он не обнаружил никакого запаха, вздохнул, и, отбросив гербарий, стремглав выбежал из комнаты, улучив момент, когда страх вдруг оставил его.

До университета добрался он довольно скоро, но совершенно выбился из сил и присел на скамью возле старой липы. Он тяжело дышал, ему казалось, что он видит солнце даже сквозь закрытые веки и сквозь грубую арку ворот университетского скверика. Солнце вдруг начало живо пульсировать, и чугунный орел над аркой превратился в ворона Кошкли из старой северной сказки, которую он читал в библиотеке неделю тому назад. Ворон Кошкли взлетел и, тяжело хлопая крыльями, поплыл к солнцу.

Александр очнулся, но не стал убеждать себя, что это был только сон, такие сны были для него реальнее самой реальности, и он относился к этим видениям нежно и бережно, хотя и с немалым страхом.

Товарищей своих по университету он считал людьми недалекими и, что гораздо хуже, весьма ограниченными в своих фантазиях и не способными думать. И все же, сегодня он хотел говорить с ними, видеть их старание всячески расположить к себе старого профессора, который, несмотря на все свои знания о рефлексах, никак не может (и никто не сможет) перестать быть паяцем на нитях рефлексов собственных. Сегодня его это только умиляло, будто он сам был старичком-профессором.

В лаборатории было солнечно и тихо. Запах формалина, исходивший от высоченных шкафов, успокаивал его. Лаборатория, где предстояло изучать время рефлекса, оборудована была в пражском вкусе, весьма скромно и без излишеств. Кроме него здесь находились еще два студента, приехавших с поездом из экспедиции и успевших на занятие. Они поздоровались с Александром, и тот спросил, что за зверь сидит у них в банке, и уж не на этом ли звере будут они изучать сегодня рефлексы. Оказалось, что дело обстояло именно так. Самец далматинской лягушки, привезенный ими из Восточных Карпат, должен был послужить сегодня медицинской науке. С разрешения экспедиторов Александр бережно извлек страдальца из банки.