Восковые куклы - Елена Мордовина

— Нестоящий этот фильм, чтоб ты знал, мне мама сказала! Другое дело, я сейчас покажу, — Дима встал, изящным жестом поправил плавки и нахмурился:

— Прощайся с белым светом, змея подколодная! Эге-гей! Йо! Куда ж я сигарету выкинул?

— Там дальше, а то он мне недавно прожег, смотри, — он повернул к Саше голень.

— Что ты врешь! Я тебе на ляжке прожег, а ты что показываешь? Сюда! А это родимое пятно!

Саша тем временем вовсе не интересовалась отметинами на ногах, а наблюдала манеру его курения. Она неожиданно рассмеялась, и, когда сигарета была почти докурена, попросила его надуть щеки, приподнять подбородок и немного скосить глаза.

— В художественном музее, в Севастополе, зайди как-нибудь посмотри бронзовую скульптуру одного итальянца… ну, там найдешь, изображен мальчик, который впервые курит папироску, чем-то похож на тебя, такой милый…

Дима смутился и затеял соревнование в свисте: один свистел в два пальца, другой верещал, перекрывая свист.

Они до смерти напугали этим бородатого человека в очках и трикотажных шортах, Другой человек, находившийся с ним, высокий, в модной шляпе, без стеснения рассматривал Сашу, в то время как его собственная хрупкая дама в длинном платье отпрыгивала от волн и все не решалась ступить в воду.

Чуть поодаль экипировались подводники, Саша уже после обратила на них внимание, на серую, будто акулью, жесткую шкуру. И среди них был один, так напомнивший ей Дениса, каким он был, когда она уезжала: коротко стриженный и потерявший ту особую скованность, которая раньше отличала его. Она снова начала сомневаться, он это был или ей только примерещилось, снова всплыла картинка, когда по склону спускались молодые люди, и девушка так мило поправила ему волосы. Саша неосознанно повторила движение ее руки. Дима заметил, что ей стало грустно.

— Просто я сегодня улетаю, самолет вечером. Конечно, я поговорю с Давидом и приеду за тобой осенью… Согласен подождать?

— Подожду, — Дима воспринял сказанное как пустую шутку. — А у нас здесь Турция рядом! Скажи, Турция рядом!

— Ну, если вплавь через Черное море готов, то рядом. Тоже мне! Это Волчий клык рядом, чтоб ты знал!

Там, где могут поместиться только подростки с их идеальными для этого телами, в ржавых и зеленых складках нависшей скалы, как муравьи, сверху, чуть выше этих карнизов, где, собственно, и срывается в море степь, люди боятся даже подходить к краю.

— Какую трещину дало, вот бы посмотреть, как грохнет! Был бы обвалище! А сколько жертв!

— Лучше не надо, но хотел бы посмотреть, как оно все обвалится… Видел, как в кино взрывают дом и падает стена? Так то игрушки!

Через минуту они уже бежали под этой скалой. Будто появилось новое молодое тело… Ободранная соленая кожа… Все мечется и кренится в сознании: горизонт, пенистые валуны внизу, гул и слизистость в ступнях. Мокрая известковая стена сталкивает тебя в водоворот плоскостей и горизонтов, и с тем, чтобы не поддаться этому импульсу, не сорваться, необходимо бежать, бежать, не видя себя, забыв, что ты уже существуешь четыре часа спустя в салоне самолета, поэтому умереть не можешь.

Обрывы, карнизы, крошащиеся и скользящие от позавчерашнего дождя. Небо стало каменным и накренилось, но ребята обладали магической способностью к слиянию со всем этим, и если бы каменное небо придавило их, они не успели бы даже почувствовать смерти.

— Дима, не кричи, тут при любом крике будет обвал.

Дима, конечно, тотчас же крикнул, что разъярило его приятеля:

— Вот выйдем, получишь!

Ребята, проходя под скалой, очень пугались каждой волны, которая билась о стену, их небольшие тела вполне могло разбить подобным ударом. При первом подъеме карабкаться по скалам еще удобно, потом перегонная дорога сужается и необходимо ускорять ход, требовалась только фраза первого испуга.

— Какой здесь песочек мягкий, словно пудра, а там ноги колет… Другой раз смотри, и соскользнешь…

И они сорвались бежать. Иногда со страхом она, опомнившись и протрезвев, думала, что не сможет вернуться и сорвется, что они так далеко зашли, что люди уже не видны, и даже крика никто не услышит. В такие моменты вспоминаются вдруг совершенно нелепые мелочи. Чемодан еще не собран, нижнее белье разбросано на кровати. Не дай бог, кто заглянет в комнату!

По веревке они взбирались на площадку, где устроен был вход в туннель, Саша шагнула на выступ, рассчитанный на одиннадцатилетних, нога соскользнула, закачалось море и сдвинулись скалы, нахмурились и пошли маятником взбалтывать морскую пену. Хаау! Голенью воткнулась в острие камня, но сознания хватило, чтобы от боли не разжать рук и подтянуться.

Вход в туннель выглядел как порядочная дверь, на мокром известняком полу могли поместиться только трое, странный запах морской соленой сырости чем-то напоминал бойлерную, однако такие запахи случаются только в пещерах, куда захлестывает море, в ихтиандровых гротах.

Дима сделал хитрое лицо, велел подождать и вдоль стены продвинулся в темноту, делая предупреждающие хлопки.

— Держись ближе к стене и прижимайся, здесь провалы.

Дима лип спиной, и так они продвигались за ним, когда откуда-то слева, из сырой темноты послышались шаги людей. После секундного ощущения ужаса они вырвались обратно на свет. Только шелестело море и гремели бонги под ребрами.

— Показалось. Здесь всякое может привидеться, — он снова хлопал.

Голые скользкие спины и бедра снова терлись о потные стены.

— Хорошо прижимайся пятками!

— Что?

— Хорошо прижимайся пятками!

Саше не верилось в опасность, ей казалось, что ее разыгрывают, но когда она разглядела в темноте их тушки, вплавляющиеся в скользкую стену, сосредоточенное лицо молодого друга и его взгляд внутрь собственного тела: контроль спины, бедер, голеней, вцепленные пальцы, раздвинутые, как у контрабасиста, они уже шли на свет.

Есть определенная доля удовольствия в пребывании у грязных стен и в известковой сырости пещер. Когда рядом море, исчезает один из последних страхов: страх перед грязью, и ты отдаешься этой стихии так же, как обычно отдаешься воде или воздуху.

Они выползли белые, как в сырой штукатурке, дрожащие от возбуждения, отбрасывающие искры смятения и дымного восторга, вверху было солнце, далеко внизу — море. Солнце их запекало, как рыбу в глине, и они бежали под навесами скал, ставя ноги ребром и радуясь своему безумию. Все было жемчужным, шумело о скалы, и они смеялись. Внизу были повалены огромные глыбы, которые когда-то сорвало, когда такие видит человек, он сразу начинает примерять, и не найдя нужное в арсенале привычных ощущений, заключает, что его воображение не может справиться с этим, все равно что уместить Марка Антония в куриной головке кухарки.

— Мы привели тебя на тридцать пятую батарею. Здесь шли бои…

— Да, во время войны!

Они стояли и смотрели на солнце, повисшее над горизонтом, и видели корабли, взрывы, обваливающиеся скалы и дыхание туннелей, чахоточное и горячее автоматное дыхание.

На каменистом полуострове под скалой обосновался старик, камнями заслонив костер от ветра. При нем находились его дети: две девочки скакали где-то у кромки моря, с той стороны, откуда они пришли, и юноша, которому пусть и сообщилось некоторое сходство с отцом, однако, будучи диким и морским, он казался не таким, как все здесь. Юноша восторженно смотрел на Сашу и не смог ответить, который час. Девочки тотчас спрятались при появлении посторонних.

— Позволите согреться?

— Грейтесь, что ж! Быстро вы добрались, однако. Мы за вами наблюдали.

— А вы оттуда пришли? Далеко оттуда до запретной?

— До запретной? А что тебе там? — старик указал взглядом на третий под карнизом вход, очень высоко, где дрожат стены, и ветер срывает полет ласточки, — там вы были? Что там теперь? Завалено?

— Тот мелкий завален, а второй, где бродит матрос, свободен. Он все бродит и ищет выход, правду говорят, что если кто оттуда сорвется, матрос получит свободу?

— Поди, проверь, — старику было трудно говорить, у него были плохие зубы, он пил один лишь бульон и питался хлебной мякотью, размоченной в кипятке, а все остальное глотал целиком.

— Тут есть такая птичка, баклан, так вот он всю эту рыбину проглотит, а потом переваривает. Вот и я так.

Он колол сухие можжевеловые ветки и варил мидии. Неподалеку лежали их раковины, кое-где даже оставалась жемчужная розовая мякоть, и Саша поняла, на что похожи эти скалы: не стены казарм, не молозиво горячей самки, а цвет раскрывшихся мидий.

Старик казался странным. Он как будто сам был выточен из этого можжевелового дерева и обгорел в костре. На руках его росла кора, и даже на суставах пальцев, точно как можжевеловое дерево в изгибе, образовались мелкие складки. Он курил короткие турецкие сигареты, вставляя их в мундштук с продольной жилкой. Все было обычно, пока из кармана закрытого кителя он не извлек старинный серебряный прибор для поедания устриц.