Кто погасил свет? - Олег Зайончковский

Мысль поехать к Пушкину созрела как-то сама собой за кофе. Тем даже лучше было, что дорога предстояла неблизкая: Урусову необходимо было развеяться. В конце концов, жара не помеха для привычного человека, надо только надеть легкие пузырчатые штаны, майку без рукавов и плетенки на босу ногу. В холщовую наплечную сумку Саша положил сигареты, плавки (на всякий случай) и книжку в подарок психиатру, большому любителю переводных японцев.

Полностью экипированный Урусов сделал шаг в подъезд, и квартирная дверь, подгоняемая сквознячком, ободряюще поддала ему под зад. Не спеша – он ведь шел не на службу – Саша стал спускаться по лестнице. На полу-площадке между вторым и первым этажами, с тех пор как обленились городские письмоносицы, был учрежден подъездный почтамт. На урусовском ящике, как и положено, намалеваны были красной краской две семерки, но почему-то неодинакового роста: следом за большой и толстой шагала низенькая и худосочная. В маленьких иллюминаторах, проделанных внизу ящика, призывно белело газетное тело, поэтому Урусов остановился и достал специальный ключик, при помощи которого ежедневно вызволял непрочитанных девственниц из железного заточения. Покуда Урусов переселял газету из ящика в холщовую сумку, подъездная дверь каркнула; снизу послышались чьи-то трудные шаги и шумное дыхание. Это с рынка уже возвращалась тетя Поля Скворцова, Сашина соседка и в прошлом добровольная нянька.

– Здрасьте, теть Поль.

– Здравствуй, Шурик… здравствуй, милый… – Она старалась погасить одышку. – Хочешь молочка? Деревенское…

– Спасибо… – Саша отрицательно помотал головой… и неожиданно для себя спросил: – Теть Поль…

– Аиньки?

– Вы… ничего такого не слышали?

– Какого, милый? – Она поставила сумку на подоконник, пользуясь остановкой для роздыха.

– Я хотел спросить: вы не слышали, никто у нас вчера-позавчера не умер случаем?

– Господь с тобой! – тетя Поля перекрестилась. – С чего ты взял? Говорят, Тонька из сорок пятой плоха, так она каждый год помирает, как жара.

– А в других домах, не знаете?

Тетя Поля удивилась:

– А на что мне про них знать? Я до чужих домов не касаюсь.

– Ну извините, – пробормотал Урусов, – я, собственно, просто так…

Спрятав глаза, он заторопился вниз по лестнице.

– Да с чего ты взял-то? – донеслось до него сверху, но Саша уже выходил из подъезда.

Всякого, кто выходил в это время на улицу, жара укутывала сразу словно в тяжкий и душный тулуп. Граница тени была границей жизни: муха, севшая на асфальт, медленно кипевший и пригоравший по краям, погибала, не успев взлететь. Неосторожные женщины по самые пятки увязали каблуками в расплавленных тротуарах. Все в городе бежало от солнца – все, кроме несчастных одноногих растений и продавщицы горячего кваса, недвижно сидевшей на деревянном ящике. Но продавщица, должно быть, давно уже умерла и иссохла у своего кисло-сладкого источника, потому что толстые осы, разомлевшие от тепла и кваса, свободно гуляли по ее спине и плечам и даже забирались к ней за шиворот с намерением, вероятно, там угнездиться.

Поры Сашиного тела расширились так, что их при желании можно было прошнуровать. Главное было не делать резких движений – стараясь держаться тени, Урусов двигался по улице плавным ходом сомнамбулы.

Добравшись до трамвайной остановки, малолюдной в это время дня, он отнюдь не поспешил в первый попавшийся вагон. Как человек, располагавший своим временем, Саша мог позволить себе маленький каприз: усевшись с ногами на турникет в тени нависавшего вяза, он закурил и стал дожидаться того именно трамвая, в котором были бы на окнах занавесочки… Хотя бы занавесочки, потому что давно уже повымерли любимые Урусовым старые трамваи, те, с тяжелыми надбровьями, несколько насупленные с виду, но внутри приятно пахнувшие дерматином и озоном, – вечно искрившие и ломавшиеся городские тихоходы. В скорости они могли состязаться разве что с запряженными в колесные фургончики развозными лошадками, которые во времена Сашиного детства трусили еще иногда по обочинам проезжих улиц. Зато в трамваях этих можно было опускать оконные рамы и, высунувшись наружу, рвать на ходу с деревьев пыльные листочки. Можно было, подольстясь к вагонному богу, получить разрешение покрутить штурвал звонка. Трамваевожатые, хотя и превосходили обыкновенных людей значительностью, были тем не менее щедры душой. Чтобы разогнать дремоту, навеваемую неспешной ездой, они беседовали с пассажирами довольно по-свойски через вагонные громкоговорители, отнюдь не ограничиваясь объявлением остановок и пожеланиями удачи в дневных делах. Однажды – Саша сам был свидетель – вожатый во всеуслышанье сообщил какой-то даме, что у нее спустился чулок, и она не обиделась, а поблагодарила. С тех пор, увы, многое изменилось. Женщины все перешли на колготки, а трамваи стали несравнимо быстроходнее. Железные пути спрямились, разгладились; линия, по которой ехал Урусов, и вовсе, чтобы не снижать скорости, продергивалась местами в тоннели, за что горожанами была прозвана «метротрамом». Действительно, что-то было от метро в этих новых трамваях: вожатые в них вещали с казенными интонациями телефонных автоответчиков, а пассажиры сидели какие-то пустоглазые, иные – даже законопатив уши плеерами.

Итак, Саша дождался свою красно-желтую «шкоду» со «Сникерсом» на боку и ситчиком на окошках. Пугающе вдавив его в сиденье, машина запела, повышая тон, и, мягко посвистывая железом по железу, помчала Урусова едва ли не с быстротой мысли. Город, разомлевшим на жаре котом вытянувшийся вдоль Волги, от такой скорости смазывался в Сашиных глазах в длинные полосы. Лишь изредка ленивые зеленые лапы вскидывались, пытаясь, словно муху, поймать летящую «шкоду», но безуспешно. Нырнув под землю, трамвай, не замедляя бега, миновал Центральный район. Успел ли город почувствовать зуд у себя в паху, неизвестно, но вскоре «шкода» вместе с Урусовым обнаружилась непосредственно у него под хвостом. Пахло здесь соответствующе, потому что располагались в этих местах главным образом химические предприятия; даже «литейка», которую Саша вкушал в своем районе, могла бы тут показаться нежнейшим французским парфюмом.

– «Психбольница», – равнодушно прошелестело в вагонных динамиках. – Следующая – «Химзавод».

Никому, кроме Урусова, не понадобилось на выход у психбольницы. Трамвай для него единственного соизволил остановиться, но так спешил, что, закрывая за Сашей двери, едва не прищемил его сумку.

Сойдя на раскаленный бетон платформы, Урусов огляделся. Растительности здесь почти не было – она не выживала в соседстве с химзаводом, курившимся невдалеке странным ядовито-оранжевым дымом. Дым этот, казалось, давал свой цвет и яд червеподобной повилике, траве-убийце, пожравшей на земле всю зелень, но и повилика сейчас сохла и корчилась, выжигаемая солнцем. Ничто не разбавляло зловонной духоты воздуха, и ничто здесь не радовало глаз. С трех сторон Сашу обступала самая что ни на есть унылая промзона – с бетонными заборами, разновеликими трубами и увечными строениями, чьи тела изуродованы были многочисленными ампутациями и приделами. С четвертой стороны, то есть прямо перед Урусовым, тоже тянулся бетонный забор, поверху наращенный колючей проволокой. Но забор этот огораживал не промышленное предприятие, а как раз городской сумасшедший дом, куда Саша направлялся для свидания с Пушкиным.

Была своя эстетическая логика, хотя и мрачная, в том, что горожане отвели своим свихнувшимся собратьям такое суровое место жительства – где еще бедолагам так скорбелось бы об утраченном разуме? Здесь все как-то сразу настраивало на нужный лад: и этот слепой забор, и строгая проходная, и санитары с красными клешнеобразными кистями рук, которых Урусов встретил, миновав вахту. Хотя фамилия Пушкина действительно послужила для Саши пропуском на больничную территорию, санитары хищно на него зыркнули и проследили его подозрительными взглядами. Единственная дорога от проходной, ограниченная с обеих сторон выбеленными бордюрами, вела прямиком к главному корпусу – гладкостенному параллелепипеду, сложенному из серого кирпича. Перед зданием зачем-то был устроен плац с клумбой посередине, напрочь выеденной огнецветной повиликой и похожей теперь на догоравшее костровище. Взойдя на парадное крыльцо, обращенное к плацу и клумбе, Урусов попытался проникнуть в здание, но тщетно; ему не помогло ни нажатие кнопки звонка, приделанной сбоку от двери, ни стук кулаком, а потом и ногой. Чуть поразмыслив, Саша отправился в обход корпуса и скоро нашел другую дверь – поменьше, железную, со встроенным глазком посередине. В нее он забарабанил уже без стеснения и на этот раз имел успех: в зарешеченных окнах по обеим сторонам от двери показались чьи-то бледные лица и худые пальцы ответно застучали по стеклам. Спустя некоторое время дверь залязгала и отворилась; в ее проеме показалась женщина в халате цвета декабрьского утра.