Напряжение - Андрей Островский

Ходили на Ипподромский рынок, в «Театр иллюзий». Театрик плохонький, грязненький. Марина сказала, что терпеть не может фокусов. Ушли с середины представления.

25 августа.

Были на стадионе. Наша сборная играла со сборной Владивостока. Я игрой не удовлетворен, хотя наши и выиграли со счетом 3 : 2. Все-таки мазилы порядочные. Могли выиграть по крайней мере 6 : 2. Но и то хорошо.

Марину футбол не зажигает, а я просто горю. Она дергала меня за рукав, когда я забывался. Но рукава у меня крепко пришиты. Слегка огрызался.

28 августа.

Наконец-то слетаются птенчики в свое гнездо. Вчера прибыл его величество Левушка, самый аккуратный из всех нас (я не в счет: если бы не особые обстоятельства, то приехал бы накануне первого дня занятий). Он удивился, что я здесь, но ничего не сказал. На радостях сыграли с ним в шахматы (21/2 : 11/2 в мою пользу).

Сегодня явился Митька, забияка и бузотер. Хмыкнул: «И ты здесь?! С чего бы это, а?» — и умчался в столовую: у него хроническая болезнь — «вечный голод». После обеда мы поздоровались.

Теперь стало веселее — нас уже трое.

29 августа.

Марина предложила мне на воскресенье поехать с ней копать картошку к Майиной матери. Я, конечно, согласился с величайшей радостью. Целый день буду с Мариной рядом. О чем еще можно мечтать!

2 сентября.

Пароходик отходил в 7.10 вечера. Я прискакал на пристань за полчаса. Народу уйма. С мешками, корзинами, котомками. Если бы повнимательнее присмотреться, то нашел бы и со шкафами и кроватями. Чего только не везет народ! Но мне надо было найти Марину и Майю. А их-то я и не видел.

Посидел на скамеечке, думал — схлынет людской поток. Наивность! Он все рос, и я удивлялся, как пароходишко выдерживал всю эту массу. По моим расчетам, он должен был пойти ко дну здесь же, у причала.

Но вот прогудел гудок, второй. Я заметался по пристани. С третьим гудком, когда матросы уже убирали сходни, я втиснулся на палубу. Моментами мне казалось, что я превращаюсь в нечто доскообразное, а то и просто в предмет с двумя измерениями.

На другом конце палубы я заметил два знакомых силуэта. Добрых полчаса добирался до них. Зато встреча в честь воссоединения была пылкой и трогательной.

Приехали, когда было уже темно. Шли километра четыре пешком. Майкина мать встретила меня и Марину так, будто в свое время кормила нас грудью и качала в люльке. Выпили молока с черным хлебом и медом и завалились спать на сеновале: девчата в левом заднем углу, а я зарылся в правом.

В пять часов были на ногах и принялись за работу. Я попал в бригаду к Марине. Майя с мамой составили бригаду № 2. Развернули соревнование, взяли обязательства. Как грубая физическая сила, я нажимал ногой на лопату и выворачивал землю. Марина очищала клубни и бросала их в ведро. Из этого видно, что процесс был полностью автоматизирован.

Сначала мы отставали от соседей: я не мог нарадоваться, что нахожусь около Марины, и смотрел все время на нее, а не на лопату и картошку. Мы теряли минуты, и Марина сказала, что так дело не пойдет. Я испугался перевода в другую бригаду и быстро исправился.

Через два часа после обеда всё закончили. Урожай — сам-сто! Разложили картошку сушиться. Я вымылся и, пока женщины болтали, прилег под деревом. Солнце припекало, я разнежился и не заметил, как заснул.

Мне приснились удивительные вещи. Сначала я отправился на рыбалку с Левушкой. Мы шли с ним какими-то лесами, полями. Левушка путался со своей удочкой и все время что-то рассказывал мне, рассказывал с умным видом, поправляя на ходу очки, как это он всегда делает; я слушал из вежливости, а сам думал: «Где же озеро?» А оно и не предвиделось. Стали появляться горы, обложенные снегом, подул ветер. Наконец мы забрались на какую-то вершину. Кругом плыли облака. Левушка дико загоготал: «Пришли!» И стал плясать танец диких индейцев. Я обозвал его не то проходимцем, не то прохвостом. Но он исчез. Я оглянулся, а около меня сидит Марина в каком-то легоньком платьице, пестром, без рукавов. Я ее спрашиваю: «Как ты сюда попала?» Она отвечает: «К тебе пришла, неужели ты не понимаешь? К тебе…» Мы сели на какую-то льдину. Марина обняла меня и стала гладить мою шевелюру, нежно, спокойно…

Вдруг откуда-то вылез Коля Никандров, Маринин механик, которого я никогда не видел: здоровенный рыжий детина, косая сажень. Нет, думаю, Марина не может работать с таким механиком. «А я считал, что гора необитаемая», — сказал я ей, чтобы слышал и незваный гость, а сам примерял, как бы его половчее стукнуть, чтобы он свалился с горы. Коля уже с иезуитским видом спросил: «Рыбку удите?» Голос у него, к моему удивлению, оказался женский, да к тому же писклявый. А Марина шептала мне: «Не бойся, он хороший, он сейчас уйдет» — и ласкала меня, как маленького мальчика.

Но видение провалилось. Я приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел… Нет, это была она, абсолютно точно она, Маринка. Живая, настоящая. Она сидела чуть поодаль, подобрав под себя ноги и упершись кулачком в землю, и пристально, с какой-то грустью смотрела на меня. Мне хотелось, чтоб она подольше сидела так. Надо было притвориться спящим, но я, не сообразив, обрадованный, приподнялся. Она мгновенно вскочила, ткнула меня легонько в грудь: «Проснулся, соня? Вставай молоко пить!» И упорхнула.

После этого я долго не мог разобраться, что же все-таки было сном, а что явью.

Когда садилось солнце, мы развели в перелеске костер, собрались печь картошку. Мне отвели роль главного кочегара, и я нанес топлива столько, что можно было поддерживать огонь неделю без перерыва.

Мы сидели с Маринкой на траве у стога сена. Майя убежала помогать матери по дому (кто знает, может, намеренно! Но я этому порадовался). Я чувствовал прикосновение Марининого локтя и был на седьмом небе.

Потрескивали сучья в огне. Я смотрел, как в муках корежится кора и вспыхивает желто-красным пламенем, как из сучка вырывается с посвистом пар и шипит смола… А Марина, откинувшись на пряное сено, глядела вдаль. Молчали.

— Ты только взгляни, — нарушила она тишину, — какое богатство красок, оттенков! Они все время меняются, никакого повторения…

Я перевел взгляд туда, куда она показывала. В самом деле, закат был прекрасен. Собственно, самого солнца не было видно, его закрывало облако, не злое, синее, как это бывает перед грозой, а серое, местами темное, совсем спокойное, недвижимое; казалось, что кто-то небрежно метнул в голубую бездну гигантскую летучую мышь. Сильными еще лучами солнце освещало тучу изнутри, и поэтому зубчатые края ее пылали бело-розовым отсветом.

Марина сказала, что в детстве она с подругами любила смотреть на облака, как на картины, и сочинять по этим волшебным рисункам сказки.

«Интересно, а что ты видишь? Скажи», — попросила она.

Я бойко начал: «По-моему, это хорошая электрифицированная карта какого-то…»

Она засмеялась так звонко, что я прекратил свою фантазию на полуслове.

«Славка, почему ты вечно все превращаешь в шутку!» — воскликнула Марина.

«Да нет, серьезно, — попытался я защищаться. — Разве не так? Смотри!»

«Эх ты, а еще дитя природы! — с укоризной сказала она. — Мне так кажется, что это какой-то демон или злой волшебник. Вон его лицо, суровое, мрачное, горбатый толстый нос, белая борода и словно вымазанные углем брови. А подбородка нет, его надо дорисовать. Вон у демона меч, он поднял его, чтобы вступить в единоборство с владыкой небес…»

Марина положила мне руку на плечо, и я перестал соображать, слышать, видеть и вообще дышать. Я потерся щекой о ее пальцы; она убрала руку.

Быстро темнело. Расплылся демон, потускнели краски. Без умолку стрекотали кузнечики. Потянуло вечерней свежестью. Перестал пламенеть костер. Угли, вишнево-красные, как раскаленные бруски железа в горне, мерцали в сумерках. Мы почему-то перешли на шепот, точно боясь потревожить тишину засыпающего дня.

Я рассказал Марине свой сон, думая, что она рассмеется. Но она молчала. С трепетом и невероятным стуком сердца я обхватил рукой Марину и склонил ее голову к себе на грудь.

Так мы просидели не шелохнувшись несколько минут. Я нагнулся и прикоснулся губами к ее щеке. Она сказала: «Не надо! Я сейчас уйду…» Но я чувствовал, что она не хочет уходить. Я поцеловал ее еще и еще раз… повторяя: «Я люблю тебя, Марина!.. Я не могу без тебя жить… Не могу…»

Она тяжело дышала, я видел, как горели ее глаза. Но она качала головой и говорила: «Не надо, Слава, не надо!..»

И вдруг сильным, резким движением она отстранилась, вскочила и побежала к дому.

Весь вечер она избегала меня, и мне пришлось вести разговоры с Майей и ее матерью. Эта беседа была бесконечной и изнурительной, ибо все вертелось вокруг одной довольно примитивной темы — о том, как выгоднее вести хозяйство. Сколько все-таки людей живет вот таким узким мирком! Ничего, кроме живота своего.