Нежный киллер - Кирилл Казанцев

Дав таксисту сверху два счетчика, Григорьев вытащил упирающуюся Настю из машины.

— Да не бойся ты, дурочка! — со смехом сказал он. — Стал бы я тебя выручать, если бы хотел сотворить что-то непотребное!

Дождавшись, когда красные огни такси скроются в конце улицы, Григорьев с Настей двинулись через пустой темный двор.

— Тебя как зовут? — поинтересовалась девушка.

— Юрием.

— Куда мы идем?

— Ко мне.

— Зачем? — Он уловил в ее голосе настороженность.

— В порядок тебя приводить. И, похоже, прятать. Правильно? — Олег посмотрел на нее с интересом. Она не ответила, но послушно шла рядом.

Григорьев никогда не отказывался от хорошеньких женщин. И в этой молоденькой девчушке он разглядел сформировавшуюся красотку. Сколько ей — восемнадцать? Или около того? Разница в возрасте лет в пятнадцать его немного смущала, он привык иметь дело с опытными женщинами. Но все-таки эта юная особа чертовски привлекательна! Олег уловил по глазам своей спутницы, что она заметила его интерес к ней.

Но только приобнял ее за плечи, как Настя резко дернулась:

— Не надо! Не трогай.

— Что с тобой?

Она схватила Григорьева под руку:

— Пошли скорей. У тебя выпить есть? Только, пожалуйста, меня не трогай!

Он ощутил, что девушка вся дрожит. В квартире уже понял, что дрожала она не от холода, а от перенесенного шока. Он налил ей водки — после чего Настя поведала свое приключение, приведшее Григорьева в легкий шок.

Ее привезли под конвоем из города Калуги, где она окончила медицинское училище, на продажу в бандитскую Москву. А у Насти в деревне под Калугой еще две сестры. Она старшая. Мать не работает из-за болезни, отца недавно на работе сократили. Всю семью кормит бабушка, которая получает пенсию и держит возле дома огород с картошкой. Эту картошку они всей семьей сажают и убирают, ее же в основном весь год и едят.

Бывшая одноклассница прикатила из Москвы на иномарке и уговорила Настю попробовать непыльный промысел в столице, вместо того чтобы ожидать в глуши какого-нибудь доходного рабочего места. К тому же Москва, как она выразилась, — фантастический край «крутых» женихов. Ну, дашь несколько раз приятным богатым дядькам через презерватив — тебя от этого что, убудет? Зато взамен сразу и деньги, и шмотье, еще и встретишь своего суженого!

Примерно под такие речи Настю в Калуге крепкие ребятки подпоили, под руки — и в иномарку. В Москве сразу же отняли у нее паспорт, телефон и все деньги, определив под присмотром бывшей подруги в «конторской» квартире, вместе с пятью такими же сестрами по несчастью.

Вечером следующего дня Настю повели в кафе, где показали, как надо работать. В середине вечера за ее столик подсели трое крепких ребят, угостили выпивкой. Потом собрались с ней куда-то ехать. Настя при виде этих столичных «братков» сразу сомлела от своей провинциальной робости и, полностью подчинившись им, села в машину. Приехали на какую-то квартиру, где мужиков оказалось трое, а она одна.

Тут эти трое московских «женихов» без долгих разговоров ей приказали: «Раздевайся!» Она со страха протрезвела и сказала: нет. Тогда ее начали бить. Раздели, пытались насиловать и били дальше, требуя, чтоб она согласилась добровольно. Настя держалась стойко — даже не плакала, отчего эти бандиты озверели еще больше: «Плачь, ори, сука!» Но она держалась.

Тогда ей дали одеться, сказав, что повезут в какое-то другое место. Вся троица спустилась к «Мерседесу», где принялась Настю укладывать в багажник, но тот был чем-то занят. Пока освобождали место, девушке удалось вырваться и броситься к проезжающей мимо машине, в которой оказался Григорьев.

— Как ты думаешь, что они хотели со мной сделать? — спросила уже довольно пьяная Настя.

Григорьев не ответил. Возможно, продали бы каким-нибудь кавказцам или мучили в каком-нибудь непроницаемом для воплей месте. Этого ей, к счастью, не довелось узнать.

— А били-то тебя куда? Лицо, вижу, не попортили, — спросил он.

Настя повернулась и подняла кофточку. Григорьев оцепенел. Вся спина девушки была исписана толстыми фиолетовыми полосами.

— Чем это они тебя?

— Вон той битой, — Настя показала глазами на стоявшее в углу орудие пытки.

По этим синим отметинам на Настиной спине Григорьеву стала окончательно ясна ее история. Те трое уродов, которых он оставил лежать на ночной улице, на самом деле простыми клиентами не были. Отыметь Настю, если б речь шла только об этом, они легко могли бы и без всякого битья. Она досталась профессиональным мясникам, что ныне состоят на службе у столичных рабовладельцев. Эта команда «бравых молодцев» должна прежде всего жестко «опустить» указанную «мамкой» новенькую, дабы та стала пригодной для дальнейшего употребления в качестве секс-рабыни, которая и «разводящую мамку» не ослушается никогда, и будет пользоваться на панели спросом.

Григорьев однажды прочитал, что название места, где собираются на работу дамы легкого поведения, — панель — берет свое начало еще из царского Петербурга. Тротуары там мостились из каменных плит-панелей. Отсюда название тротуара — панель. Городовые четко следили, чтобы одинокие дамочки не приставали на улицах к прохожим. Но дамы известной профессии все равно собирались на Невском проспекте, как говорили, «на панели».

А та панель, к которой российские законодатели относятся как к мелкому недоразумению, стала в России явлением особого порядка, где предлагаются совсем не те, в привычном смысле, проститутки, которые за деньги продают суррогат любви нуждающимся в нем. У большинства теперешних клиентов с самим сексом как раз больших проблем нет. А платят они на этом самом черном рынке за удовольствия иного порядка: на час-другой взять в свое полное распоряжение секс-рабыню, почувствовать себя деспотом, тираном и господином!

Секс-невольницам строго вменяется в обязанность главное правило: ни в чем не отказывать клиенту. Любая его пакость должна быть исполнена на радость покупателю еще и с миной раболепного восторга на лице. Вот такая безотказная, пользующаяся спросом натура на сегодняшней российской панели и воспитывается при помощи бандитов по жестким правилам рабовладельческого рынка.

Современные столичные проститутки совсем не похожи на тех профессионалок, что работали с Григорьевым еще пять лет назад. Те представляли собой органичное для любой популяции меньшинство с нарушенной, иногда временно, установкой на свое природное предназначение. Их порождала тяга к легкой, сладкой жизни. Профессия, как и любая другая, со своими плюсами и минусами. Но для ее избранниц перевешивали плюсы, что и определяло их вольный личный выбор.

Сейчас все стало жестче: живой товар, в дождь и мороз несущий свою каторжную вахту на московских тротуарах и обочинах, — это, как правило, провинциалки, у которых дома остались или малое дите, или немощные родители и никаких при этом надежд на средства к существованию.

И осуждать этих несчастных девчат — это все равно что осуждать попавшего в капкан зверька за то, что он туда полез за едой. И Григорьев не осуждал их, как не осуждал Настю за все, что с ней произошло. Творец дал женщинам способность и инстинкт рожать — даже в самые тяжкие годины продлевать род человеческий. И нормальное государство должно охранять женщину. Разъезжая и летая по стране, Григорьев своими глазами видел, как все больше становится мест, где люди живут не только ниже всякого прожиточного минимума — на грани, а то и за гранью полного отчаяния. Всего этого он не понимал, возвращаясь в жирующую Москву. И он без угрызения совести и без сожаления ловил в прицел головы и лоснящиеся достатком спины представителей нынешнего «высшего общества» и нажимал на курок.

Вот Настя, думал Григорьев, один из тысяч примеров — поехала сюда почти по своей воле. А если у юной матери погибает муж или оказывается негодяем, родители без работы, семья без денег, одной бабушкиной пенсии на все рты не хватает? Вот так и готовится капкан для спятившей с горя души. Он захлопывается, и поезд с очередной невольницей идет в Москву. И тут вроде только сама раба во всем и виновата. При чем тут государство? А рабовладельцы — уважаемые члены общества. Хотя статьи 240 и 241 по вовлечению в проституцию и содержанию притонов в российском Уголовном кодексе еще никто не отменял. Но судебных процессов по ним нет, а живой товар в газетах рекламируется так же открыто, как «Сникерс» и автопокрышки.

Но эпидемия этой рабской проституции, поразившая страну нищих и олигархов, не замыкается на самих узницах, попавших на панельную галеру. Мужик, который за них платит, покупает не какой-то абстракт, а живую, хоть и зверски изуродованную душу. Он не видит в секс-рабыне человека и, коль готов легко переступить через нее, так же легко переступит и через свою жену, мать, продаст за тридцать сребреников Родину. Вот и ответ на вопрос: при чем тут государство?