Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания - Роман Солнцев

Каргаполов, безуспешно возившийся с третьим замком (мешало жестяное гнездо, вделанное когда–то Лавриковым в дверь), усмехнулся:

— Что ли, тот самый, с бородой?

— Цыть!.. — оборвала его старуха. — Вот заболеет когда простата — по–другому запоешь.

— Тьфу!.. — только и нашелся что сказать Каргаполов.

Наконец, он появился пороге, этот косматый огромный старик Юлиан с клюкой. Глаза у него посверкивали умно и страшно, руки были красные, ноги в расстегнутых ботинках шагали, как чугунные.

— За что я люблю русских людей, — переменив лицо, вдруг заговорил елейно Юлиан, — что на кладбище, что на пожарище, но не остается человек в несчастии своем одинок. Но люди более способны жалостливо лить слезы, а помочь не хватает сил человеческих. Мы же идем под огненным небом, указуя на источники познания и на источники забвения, и несть для нас непроницаемых покровов на лице земли, и несть для нас непроницаемого мрака по дороге… — И вдруг басовито — Каргаполову. — Что делает здесь сей раб божий с суетливыми руками? Не возжелал ли совратить душу бедной женщины нечестивым словом? — И покосился на Татьяну. — Решила ли ты, дочь моя, каков путь изберешь? Ибо истинно говорю — времени остается мало.

Каргаполов пожал плечами.

— Что за бред? Еще один спаситель человечества?!. И ты это слушаешь?

Юлиан насупил широкие, словно сапожные щетки, брови:

— Не люблю я, когда невежество рядится в одежды белые, когда бессилие прячется в латы медные… Ибо смущают они легковерных и добрых, ибо равны они фарисеям и равны они детоубийцам…

— Интересно, — хмыкнул Каргаполов, — сколько людей этот нечесаный мужик обманул?

— Свят, свят, свят!.. — закрестилась старуха. И цыкнула внучке. — Ну–ка отсюда!

Юлиан грозно повел выпуклыми очами на Каргаполова и поднял длань.

— Нечестивый!.. По причине, что не поверил мне, Юлиану, сыну Божьему, сей же час примешь кару!..

— Старец Юлиан, я прошу вас!.. — сморщилась Лаврикова. — Вы, Вячеслав Михайлович, могли бы и уважать возраст…

Обрывая ее взглядом и гневно крестя дрожащими пальцами Каргаполова, Юлиан прорычал:

— Цыть, сатана!.. Вижу на лице твоем, белом, аки дым, лицо василиска… и вижу в глазах твоих отблеск геенны! Шагу с этой минуты не ступишь, ежели не дам согласия…

Каргаполов хмыкнул:

— Да бросьте чушь городить… — И, подмигнув Татьяне, принялся ходить перед ним. — Вот, хожу, куда хочу…

— А вот сейчас и встанешь, яко мертвый!

— А и не встал!

— Я уйду — рыдать будешь, догнать захочешь — не догонишь! — И старец, пристукнув клюкой, прорычал Лавриковой. — Жив твой муж… а как найти его, отдельный потребен разговор.

— Да? — охнула Лаврикова.

Каргаполов негромко заметил:

— Если бы! Был бы жив, объявился бы.

— Ты сейчас замолчишь! — взъярился старик. — И замолчишь навсегда! Будешь молчать, как пень трухлявый, покуда муравьями тебя не растормошу!

— А вот и не замолчал! — Адвокат уже валял дурака. — А, б, в, г, д, е… И не надо, дедушка, обманывать женщин…

Старуха Марфа, пригнувшись, подлезла под руку старика.

— Дозволь слово молвить, старец Юлиан? Я раниша на костылях ходила… вот моя собственная внучка свидетель. Скажи, Ленка? Ходила я на костылях?

Лена кивнула:

— В натуре.

— А таперь?.. — Старуха повела плечами. — Хоть сплясать могу.

Каргаполов внимательно смотрел на нее.

— Я видел вас где–то… в магазине?.. Память у меня хорошая… И там вы, дорогая, говорили нормальным языком… безо всяких «таперь», «ранеша»… Значит, что–то где–то врете. Да и медицина наша с ревматизмом иногда справляется.

Юлиан засопел, как бык, передернул могучими плечами:

— Вижу, упрям ты и погряз, погряз в пороках… За ради денег мать родную продашь… я ваше племя хорошо знаю… присосались к ранетому боку России–матушки… А вот я сейчас перекрещу тебя, как нечистую силу… — Поднимает руку для знамения.

Старуха в страхе подскочила:

— Ох, не карай его до смерти, старец Юлиан! Пощади, сын Божий!

— Бабушка, не останавливай! — воскликнула Лена. — Интересно же!..

Лаврикова застонала:

— Ну, прекратите! — Она поднесла к вискам мизинцы. — Товарищи… господа… оставьте вы меня. Мне уже все равно. Оставьте с этим старым человеком.

— Это другое дело! — прогремел басом ясновидец. — Вам что сказано?

Каргаполов посмотрел на часы.

— Как хочешь. — Кивнул Лавриковой. — Кажется, закрывается нормально. Я позвоню. — И ушел.

Юлиан обернулся к старухе — та закивала и, крестясь, также попятилась вон, зазывая жестами Лену и Валю. И вот Юлиан и Лаврикова остались одни.

После торжественного молчания, старец величественно произнес:

— Так. Встань теперь, женщина, прямо передо мной… и смотри на меня.

Лаврикова, стесняясь сама себя, встала перед ним.

Юлиан откинул назад бородатую львиную голову, протянул к ней красные руки.

Лаврикова в опустошенности и усталости своей продолжала покорно стоять и смотреть на старика. Но тому, видимо, нужен был какой–то иной эффект.

— Нет, здесь не получается, — буркнул он. — В какой комнате он сегодня не был?

— Кто?

— Ну, этот ваш, пустой человечек. Он скверной покрыл пространство.

— Я не помню. На кухне…

— А в спальне? Не бойся. Стоять будешь далеко от меня. Идем же!..

— Нет, я туда не могу… — зарыдала Лаврикова. — Нет… нет… Туда — нет.

Зазвонил телефон. Лаврикова бросилась к столу и схватила трубку, словно в трубке было ее спасение.

— Алло? Слушаю!.. Не слышу!.. Кто?… — Звонили не ей, ошиблись номером, но из какого–то омерзения перед тяжело сопящим стариком с мокрыми губами она стала разыгрывать разговор с позвонившим человеком. — Что?.. Да, я внимательно слушаю. Говорите громче! Что?.. — И покосившись, бросила старцу Юлиану. — Давайте в следующий раз? Я полы помою…

И старик, насупясь, стукнул клюкой в пол, медленно двинулся на выход.

— Завтра. Иначе не стану помогать, — пробурчал он на прощание, не оглядываясь.

И Татьяна, испугавшись непонятно чего, закивала:

— Да. Да. Но если можно — послезавтра.

20

Молодая деревенская женщина больше не пришла в баньку, но, наверное, все–таки увидела на ладони черный цветок. Миня любил тайно делать маленькие подарки. То нарисует осторожно ночью, когда дочка спит, ей красным фломастером розу на ладошке, и Валя утром удивленно кричит, бывало: «Мама! У меня цветочек родился!», то своей Татьяне всунет в тяжеленный том англо–русского словаря, который она открывает каждый вечер после работы, что–то сверяя и выверяя, сверкающее дивное перо птицы, упавшее с небес… а бывало — и честно заработанную 100-долларовую зеленую бумажку… Да и друзьям–товарищам Миня иной раз дарил, как Дед Мороз, — кому лишнюю свечку в карман, кому — дефицитную лампочку к фаре… Ему самого, правда, не одаривали, но удивленно спасибо говорили…

Так вот местной Татьяне под утро, когда она крепко спала, он углем нарисовал в ладони черный цветок. Молодая женщина, очнувшись, вскинулась, глянула на часы и, чмокнув Миню в шею, убежала домой. Одна надежда — вдруг да не сразу сотрет, приняв за случайную грязь…

Да, красавица больше не появлялась. И это очень хорошо. Миня решил: самое время исчезнуть. К чему тут оставаться посмешищем? Он гордый человек, умный, он еще на ногах. В конце концов, от стужи не помрет — у него имеется подаренный колхозом коротковатый полушубок. Да и Татьяна, явившись в последний раз, приволокла старые собачьи унты, — Миня пойдет в них спокойно, куда глаза глядят…

И рано на заре, когда петухи еще толком не проснулись и люди спят, и никто в сумерках его не увидит, когда мерзлый туман плывет над тающим опять снегом, Миня надел на себя все теплое и, повесив на шею подарок Сытина — солдатские ботинки, направился в сторону юга, к синим борам.

Без остановки, сходя с одной разбитой дороги на другую, он прошагал полдня и неожиданно оказался на гладкой асфальтовой дороге. И, наверное, от усталости ноги сами свернули на нее. Даже если он попадет в какой–нибудь город — не беда, минует насквозь и побредет дальше.

Но асфальтовая дорога завернула в роскошный сосновый лес, таких высоких сосен со сказочными мощными лапами вверху Миня давно не видел. Как бронзовые кариатиды Ленинграда. Изредка попадалось черное раменье, отдавали старым дымком гари, небольшие полянки, но они были уже забиты рябинками с багровой рясной ягодой, по угорам кудрявился бурый малинник с несорванной, но уже иззябшей и водянистой малиной. Миня поклевал, как птица, сладкую ягоду и увидел, что над казенной дорогой висит жестянка с «кирпичом». Воинская часть там, что ли? Ну, не обидят, поди, если мимо пройдет.

И все же замер в нерешительности. И как раз в эту минуту со стороны поля влетел в лес оснеженный сизый джип, с визгом затормозил, заюзил, из кабины, опустив стекло, высунулся веселый человек, помоложе Мини, в черной коже: