Жареные зеленые помидоры в кафе «Полустанок» - Флэгг Фэнни

Культяшка решил не терять времени даром:

— Помоги-ка мне сдвинуть крышку, я хочу сфотографировать его лицо.

Пегги в ужасе отшатнулась:

— Ты что, нельзя, это же покойник! Смерть надо уважать.

— А вот и не надо, он ведь преступник, а это совсем другое дело. Отойди, если не хочешь смотреть.

Культяшка пыхтел, пытаясь сдвинуть крышку, а Пегги, отойдя к телеграфному столбу, сказала:

— Ох и влетит же тебе!

Наконец его попытки увенчались успехом. Культяшка заглянул в ящик, постоял молча и сказал:

— Иди сюда.

— Нет, я боюсь.

— Да иди же! Все равно ничего не видно, он под простыней.

Пегги подошла и опасливо взглянула на тело, оно действительно было закрыто.

Культяшка в приливе отчаянной храбрости бодро сказал:

— Придется тебе помочь мне. Отодвинь с его головы простыню, а я сделаю снимок.

— Ну уж нет, Культяшка, я не хочу на него смотреть.

Признаться, Культяшке и самому не очень-то хотелось смотреть на лицо мистера Пегого, но он решил заполучить фотографию во что бы то ни стало. И тогда Культяшка придумал, как сделать, чтобы им обоим не пришлось смотреть на покойника. Он протянул Пегги фотоаппарат.

— На, направь его на то место, где должна быть голова, и закрой глаза, а я сосчитаю до трех, сдерну простыню, ты щелкнешь, я снова его накрою, и ты ничего не увидишь. Ну давай, а! Пожалуйста! Грэди вот-вот вернется.

— Нет, я боюсь.

— Ну я очень тебя прошу. Ведь ты единственный человек в городе, кому я сказал.

Пегги сдалась:

— Ладно, только не вздумай трогать простыню, пока я не закрою глаза. Обещай мне это, Культяшка Тредгуд!

Культяшка поклялся бойскаутской клятвой.

— Ну, теперь давай действуй.

Пегги направила дрожащий в руках фотоаппарат на покрытую простыней голову.

— Ты готова?

— Да.

— Так. Теперь закрой глаза и на счет «три» нажимай кнопку и не смотри, пока я не разрешу.

Пегги зажмурилась. Культяшка тоже. Он осторожно приподнял простыню и сказал:

— Раз, два, три, давай!

Пегги щелкнула, но тут сзади подошел Грэди и со всей силы рявкнул:

— Это что же вы творите, мелюзга?

Оба подскочили, открыли глаза и уставились прямо в лицо мистеру Пегому, ещё тепленькому после посещения Большой Желтой Мамы.

Пегги испустила вопль, уронила аппарат в гроб и бросилась в одну сторону, а Культяшка, визжа как девчонка, — в другую.

А мистер Пегий лежал очень спокойный, покрытый горелой корочкой, широко распахнув глаза и рот, и, останься у него на голове хоть один волосок, он наверняка стоял бы дыбом и указывал строго вверх, в небо.

Весь этот день Пегги пролежала в постели под грудой одеял, с неотступно маячившей перед глазами физиономией мистера Пегого, а Культяшка забился в стенной шкаф в своей комнате. Его била дрожь, и он был уверен, что до конца своих дней не сможет забыть лицо этого человека.

Грэди зашел в кафе около шести вечера и принес фотоаппарат.

— Вы не поверите, — сказал он со смехом после того, как поведал об утренних приключениях, — но они сломали нос бедному покойнику!

Руфь была в ужасе. Смоки уставился на свою чашку с кофе, едва сдерживая смех, а Иджи, которая в тот момент готовила виноградный напиток для своего друга Осии Смита, ожидавшего у черного хода, так хохотала, что вылила на себя весь стакан.

30 сентября 1924 г.

В детстве Фрэнк Беннет обожал мать, и это вызывало отвращение у его отца. Отец, чем-то похожий на буйвола, любил развлекаться, сшибая Фрэнка со стула или пиная с таким расчетом, чтобы тот пересчитал головой ступени. Мать была для мальчика единственным источником теплоты и нежности, и он любил её всем сердцем.

Однажды он пораньше вернулся из школы, сказавшись больным, и увидел мать и брата своего отца на кухонном полу. За пять секунд вся его любовь обернулась ненавистью. Он закричал и выбежал из дому. И эти пять секунд врезались в его память на всю жизнь.

В тридцать четыре Фрэнк был тщеславным и пустым человекам. Его черные ботинки, начищенные самым лучшим кремом, всегда сверкали, волосы были всегда аккуратно причесаны, одежда выглядела безукоризненно, и был он одним из тех немногих представителей мужского пола, кто каждую неделю делает маникюр в парикмахерской.

Он, можно сказать, был денди, черноволосым красавцем с серо — голубыми глазами, и хотя один был стеклянный, второй излучал такой же холод, и отличить настоящий от искусственного было почти невозможным.

Но главное, этот человек всегда получал то, что хотел, а хотел он Руфь Джемисон. Он перепробовал уже почти всех доступных девушек в округе, включая и даже предпочитая негритянок, которых брал силой, пока их держали его дружки. Овладев девушкой, он терял к ней всякий интерес. Одна блондинка, которая теперь жила где-то на городской окраине, родила девочку, как две капли воды похожую на Фрэнка, но, после того как он подбил женщине глаз и угрожал ребенку, она перестала предъявлять ему какие-либо претензии. Понятное дело, его не интересовали использованные женщины. Особенно если ими пользовался он сам.

Однако в городе его знали как простого, доброго парня, и он решил, что ему необходим сын, который будет носить фамилию Беннет — фамилию, никому ничего не говорившую, кроме того, что её владельцу принадлежит большое поместье к югу от города.

Руфь была молодая, красивая, разумеется, невинная, и ей с матерью нужно было как-то жить. Что могло быть лучше? Руфь была польщена — а как же иначе! Разве он не был одним из самых подходящих кандидатов на роль мужа? Разве не ухаживал за ней как истинный джентльмен, очаровав её мать?

Руфь пришла к выводу, что этот красивый молодой человек любит её, значит, и она тоже должна любить его — и, наверно, уже любит.

Но кто же мог предположить, что за этими блестящими ботинками и костюмами-тройками таилась злоба, все эти годы копившаяся в его душе…

Разумеется, в городе никого не стали оповещать, все прошло по — тихому. В последний вечер холостяцкой жизни Фрэнк повез своих друзей в лачугу на окраине, где их поджидали три шлюхи, снятые на ночь. По дороге они зашли в бар. На свою беду туда же забрел и старый бродяга. Он сидел у стойки и смотрел на молодых ребят, веселившихся в конце зала. Фрэнк, который всегда выбирал для своих забав чужаков, решил подшутить над ним. Он подошел к старику и хлопнул его по спине:

— Слышь, старикан, если угадаешь, какой глаз у меня стеклянный, поставлю тебе стаканчик.

Дружки его засмеялись, но старик, взглянув на него, уверенно сказал:

— Левый.

Приятели загудели, а Фрэнк, хотя и был разочарован, все же засмеялся и бросил на стойку полдоллара. Подождав, пока компания удалится, бармен обратился к старику:

— Что вам подать, мистер?

— Виски.

Он налил бродяге стакан и спросил:

— Послушайте, дружище, а как это вам сразу удалось узнать, что стеклянный глаз у него левый?

Старик допил виски и буркнул:

— Очень просто. Только в левом я заметал каплю человеческого сострадания.

28 апреля 1926 г.

Иджи уже исполнилось девятнадцать. Все эти два с половиной года она каждый месяц приезжала в Валдосту, чтобы посмотреть, как Руфь идет в церковь или возвращается оттуда. Ей просто хотелось убедиться, что с ней все в порядке, и Руфь ничего не знала о её визитах.

В одно прекрасное воскресенье, совершенно неожиданно для себя, Иджи остановила машину возле дома Руфи, подошла к парадной двери и постучала. До последнего момента она не думала, что решится на это.

Мать Руфи, хрупкая, болезненная женщина, подошла, улыбаясь, к москитной сетке:

— Вы к кому?

— А Руфь дома?

— Она наверху.

— Будьте добры, скажите, что к ней приехала повидаться заклинательница пчел из Алабамы.

— Кто?

— Ну, скажите, что здесь её подруга из Алабамы.

— Может быть, вы зайдете?

— Нет, спасибо. Я лучше здесь подожду.

Мать Руфи подошла к лестнице и крикнула:

— Руфь, там к тебе какая-то пчелиная девушка приехала.

— Что?

— Тебя ждут на крыльце.

Спустившись, Руфь замерла от удивления. Иджи старалась держаться непринужденно, хотя ладони у неё были мокрые, а уши горели. Она быстро заговорила:

— Слушай, я не хотела тебя беспокоить. Ты, наверно, очень счастлива и все такое… То есть я в этом, конечно, уверена, просто я хочу, чтобы ты знала, что я тебя не ненавижу, и никогда у меня к тебе не было ненависти. И я хочу, чтобы ты вернулась. Я уже не ребенок и вряд ли когда-нибудь стану другой. Я до сих пор люблю тебя и всегда буду любить, и мне наплевать, кто что скажет.

Фрэнк крикнул из спальни:

— Кто там еще?

Иджи, пятясь, спускалась по ступеням крыльца.

— Я просто хочу, чтобы ты знала это. Все, я ушла.

Руфь, не проронив ни звука, смотрела, как она села в машину и уехала.

Дня не проходило, чтобы она не думала об Иджи.