Что удивительного в благодати? - Янси Филип

Алекс, полный, немолодой человек — эдакий «дедушка» — представлял здесь старую гвардию несломленных воинов, более полувека молившихся о переменах в Советском Союзе, о тех самых переменах, которые мы теперь, по–видимому, наблюдали воочию. Он медленно, негромко отвечал генералу Столярову:

— Генерал, многие мои родственники пострадали от рук вашей организации. Мне пришлось покинуть любимую родину. Моего дядю, который был мне очень дорог, отправили в лагерь в Сибирь, и оттуда он уже не вернулся. Генерал, вы сказали, что раскаиваетесь. От имени моих близких, от имени дяди, погибшего в Гулаге, я вас прощаю.

И Алекс Леонович, евангельский христианин, протянул руки навстречу генералу Николаю Столярову, вице–председателю КГБ, и по–русски сдавил его в медвежьих объятиях. Столяров что–то шепнул на ухо Алексу — что именно, мы узнали потом: «Я плакал лишь два раза в жизни, когда умерла моя мать и — сейчас».

— Я ощущаю себя Моисеем, — говорил Алекс, когда мы возвращались на автобусе в гостиницу. — Я вижу землю обетованную. Я готов к славе небесной.

Только сопровождавший нас русский фотограф был настроен не столь оптимистично.

— Это все притворство, — ворчал он. — Надели маску в честь вашего приезда. Я им не верю. — Но и он какое–то время спустя сдал позиции и Извинился. — Возможно, я был неправ. Не знаю, что и думать.

Ближайшие десятилетия, а может быть, и века, бывшему Советскому Союзу предстоит биться над проблемой прощения. Афганистан, Чечня, Армения, Украина, Латвия, Литва, Эстония — каждое из отколовшихся от империи государств затаило злобу против некогда угнетавшей их метрополии. Все они, как наш русский фотограф, ставят под сомнение любой жест со стороны России. Русские до сих пор не доверяют друг другу и своему правительству — и с полным на то основанием. Прошлое нельзя забыть, пока оно не преодолено.

И все же преодолеть исторические обиды возможно. Только это медленный и не слишком совершенный процесс. Цепи безблагодатности могут однажды порваться. Мы в Соединенных Штатах имеем опыт примирения на международном уровне: наши заклятые враги во Второй Мировой войне, Германия и Япония, превратились в надежнейших союзников. Аналогичный опыт пережили Советский Союз и Югославия. Мы перенесли кровавую Гражданскую войну, расколовшую и нацию, и многие семьи.

Я вырос в Атланте, штат Джорджия, где к генералу Шерману, который некогда сжег этот город дотла, относятся примерно так, как боснийские мусульмане — к своим соседям сербам. Ведь это Шерман изобрел тактику «выжженной земли», которую с таким успехом применили ныне на Балканах. Каким–то чудом нашему народу удалось сохранить единство. Южане все еще вздыхают о флаге конфедератов и поют «Дикси», но никто не предлагает отделиться или расколоть нацию по этническому признаку. Среди последних наших президентов двое были из Арканзаса и Джорджии.

После Гражданской войны политические консультанты уговаривали Линкольна сурово покарать южан за развязанное ими кровопролитие. «Если я превращу врагов в друзей, разве тем самым я не избавлюсь от врагов?» — возразил президент и вместо плана мести предложил великодушный план примирения. Дух Линкольна продолжал руководить народом и после его смерти, и именно поэтому Соединенные Штаты уцелели в качестве соединенных.

Еще удивительнее был путь к примирению между черной и белой расой, одна из которых некогда владела другой. Многолетние последствия расизма лишний раз подтверждают, как много времени и труда уходит на искоренение несправедливости. Но каждый шаг, приближавший афроамериканцев к полноте гражданских прав, был еще одним шагом к полноте прощения. Не все наши чернокожие братья сумели простить, как не все белые сумели покаяться, и глубоко засевший расизм по–прежнему разделяет надвое страну. Однако если сравнить нашу ситуацию с положением, скажем, в бывшей Югославии, мы вздохнем с облегчением: пулеметчики не преграждают подъезды к Атланте, артиллерия не собирается бомбить Бирмингем.

Я вырос расистом. Хотя мне нет еще и пятидесяти, я отчетливо помню царившую на юге вполне легальную систему апартеида. В магазинах Атланты имелось три помещения: для белых мужчин, для белых женщин и для цветных. В гостиницах и ресторанах обслуживали только белых, а когда Билль о гражданских правах положил конец дискриминации, многие хозяева предпочли попросту закрыть свои заведения[4].

Лестер Мэддокс, позднее избранный губернатором Джорджии, принадлежал к числу возмущенных владельцев. Он закрыл свои предприятия по продаже жаренных цыплят и открыл мемориал погибшей свободе, выставив в задрапированном черной тканью гробу копию Билля о правах. Он зарабатывал на жизнь, продавая дубинки и топорища трех размеров — для папы, для мамы и для малыша — причем рукояти топоров в точности воспроизводили дубинки, которыми избивали чернокожих демонстрантов. Я тоже приобрел себе такую, заработав деньги на доставке газет. Лестер Мэддокс подчас наведывался в нашу церковь (его сестра состояла членом общины), и там, в церкви, я усвоил превратные богословские основания своего расизма.

В 1960–е годы совет старейшин церкви набрал добровольцев, которые по воскресеньям охраняли вход, дабы не проникли черные «мятежники». У меня до сих пор хранится отпечатанная советом старост листовка, которую следовало вручить всякому борцу против сегрегации, вздумавшему явиться к нам:

В уверенности, что цели вашей группировки являются экстремистскими и чуждыми учению Слова Божьего, мы не можем распространить на вас свое гостеприимство и покорно просим покинуть пределы храма с миром. Писание НЕ учит о «братстве всех людей и отцовстве Бога». Бог — Создатель всех, но Отец лишь тех, кто возрожден.

Если кто–либо из вас пришел к нам с искренним желанием узнать Иисуса Христа как Господа и Спасителя, мы будем рады поговорить с вами лично о Слове Божьем.

Когда Конгресс принял Билль о правах, наш приход организовал частную школу и убежище для белых детей, наотрез отказав в приеме чернокожим. Небольшое количество «либералов» покинуло общину в знак протеста, когда в младшую группу не приняли дочь чернокожего преподавателя семинарии. Но большинство одобрило эту меру. Через год церковный совет не пожелал включить в число членов общины чернокожего студента Карверовского библейского института Тони Эванса (ставшем в будущем известным пастором и проповедником).

Мартина Лютера Кинга мы называли «Мартином Люцифером». Мы считали его коммунистом, марксистским агентом, который лишь прикидывается священником. Но прошло немного времени, и я на собственном опыте получил возможность оценить моральное превосходство этого человека, который, более чем кто–либо другой, воспрепятствовал сползанию Юга в бездну расовой войны.

Мои сотоварищи в школе и в церкви ликовали, когда по телевизору в очередной раз показывали столкновение Кинга с южными шерифами, имевшими в своем распоряжении собак и водометы. Мы не понимали, что подыгрываем Кингу: он намеренно провоцировал таких личностей, как шериф Булл Коннор, чтобы вновь и вновь возобновлялась одна и та же сцена: избиение, арест и прочие жестокости. Кинг верил: погрязшая в самоуспокоении нация встрепенется лишь тогда, когда воочию узрит уродливые крайности расизма. «Христианство научило нас, — повторял чернокожий проповедник, — что крест всегда предшествует венцу».

О личном пути к прощению Кинг поведал в «Послании из Бирмингемской тюрьмы». За стенами тюрьмы южные священники поносили «коммуниста», толпа ревела: «Вздернуть нигера!» Полицейские грозили дубинками его безоружными сподвижникам. Кинг писал, что ему пришлось поститься несколько дней, чтобы достичь духовного состояния, позволившего простить своих врагов.

Выводя зло наружу, Кинг пытался пробудить таящийся в народе резерв морального негодования. Тогда мы с друзьями просто не понимали, что это такое. Многие историки выделяют определенный момент, в который движение за гражданские права набрало критическую силу. Это произошло на мосту у города Сельма (Алабама), когда шериф Джим Кларк натравил своих парней на безоружных чернокожих демонстрантов.