Девушка с жемчужиной - Трейси Шевалье

— Католики и протестанты по-разному относятся к картинам, — объяснял он, продолжая размешивать краску, — но эта разница не так велика, как ты думаешь. Для католиков картины могут иметь религиозное значение, но не забывай, что протестанты видят Бога во всем и везде. Рисуя каждодневные предметы — столы и стулья, миски и кувшины, солдат и девушек, — разве они тоже не прославляют Творца?

Как жаль, что матушка не слышала этих слов. Тогда бы она поняла.

Катарине не нравилось оставлять свою шкатулку с драгоценностями в мастерской, где до нее мог добраться всякий. Она не доверяла мне — отчасти потому, что я ей не нравилась, но главным образом потому, что наслушалась рассказов, как служанки воруют серебряные ложки. Воровство и совращение хозяина — это были главные грехи, в которых подозревались служанки.

Однако, как мне пришлось убедиться на собственном опыте, совратителем чаще был мужчина, а не девушка — так по крайней мере обстояло дело с Ван Рейвеном.

Хотя Катарина не имела обыкновения советоваться с мужем по домашним делам, на этот раз она обратилась к нему за помощью. Сама я их разговора не слышала, но мне о нем рассказала Мартхе. В то время у нас с Мартхе были хорошие отношения. Она вдруг повзрослела, потеряла интерес к детским играм и предпочитала быть рядом, когда я занималась своими делами. Я научила ее сбрызгивать белье, чтобы оно лучше отбеливалось на солнце, выводить жирные пятна смесью соли и вина, протирать днище утюга крупной солью, чтобы оно не приставало к белью и не оставляло горелых пятен. У нее были нежные руки, и от воды они загрубели бы. Так что я позволяла ей наблюдать за мной, но не позволяла мочить руки. К этому времени мои собственные руки были окончательно загублены: никакие матушкины мази не смогли уберечь их от трещин и цыпок. У меня были натруженные загрубевшие руки, хотя мне еще не исполнилось восемнадцати лет.

Мартхе была немного похожа на мою сестру Агнесу — такой же любопытный живой ум, такая же быстрота в принятии решений. Но она была не младшей сестрой, а старшей, и это воспитало в ней чувство ответственности. Ей поручали присматривать за сестрами и братом — так же как я присматривала за Франсом и Агнесой. И потому и у нее выработалось осторожное отношение к жизни и нелюбовь к переменам.

— Мама хочет забрать шкатулку с драгоценностями, — сказала она, когда мы шли по Рыночной площади. — Она говорила об этом с папой.

— И что она сказала? — с показным равнодушием спросила я, разглядывая восьмиконечную звезду. Я заметила, что, отпирая по утрам дверь мастерской, Катарина всегда бросала взгляд на стол, где лежали ее драгоценности.

Мартхе ответила не сразу.

— Маме не нравится, что ты заперта по ночам вместе с ее украшениями, — наконец выговорила она. Она не объяснила, чего опасалась Катарина — видимо, того, что я возьму со стола ожерелье, засуну шкатулку под мышку, вылезу в окно — и поминай как звали.

По сути дела, Мартхе пыталась меня предостеречь.

— Она хочет, чтобы ты опять спала внизу, — продолжала она. — Кормилицу скоро рассчитают, и тебе незачем будет спать на чердаке. Она сказала: «Или она, или шкатулка».

— А что ответил твой отец?

— Ничего. Сказал, что подумает.

У меня сдавило сердце. Катарина велела ему выбирать между мной и шкатулкой. Ему не удастся сохранить и то и другое. Но я знала, что он не станет убирать из картины жемчуг. Он уберет с чердака меня. И я больше не смогу ему помогать.

К ногам у меня словно привязали гири. Годы и годы таскания воды, выжимания мокрого белья, мытья полов, выливания ночных горшков — без просвета, без красоты — простирались передо мной, словно пейзаж голландской равнины, где далеко-далеко виднеется море, достичь которого нет никакой возможности… Если мне нельзя будет заниматься красками, нельзя будет находиться рядом с ним, я не смогу здесь оставаться.

Когда мы дошли до палатки мясника и я увидела, что Питера-младшего там нет, мои глаза вдруг наполнились слезами. Я и не знала, что мне так необходимо увидеть его красивое доброе лицо. Хотя я не могла разобраться в своих чувствах к нему, он напоминал мне, что выход есть, что я могу войти в другой мир. Может быть, я не так уж отличалась от родителей, которые надеялись, что с ним придет спасение и у них на столе появится мясо. Увидев мои слезы, Питер-старший пришел в восторг.

— Скажу сыну, что ты расплакалась, не найдя его здесь, — сказал он, соскребая ножом кровь с колоды для разделки туш.

— Нет уж, не вздумайте, — пробурчала я и спросила Мартхе: — Что нам сегодня надо купить?

— Мясо для рагу, — с готовностью ответила она. — Четыре фунта.

Я вытерла глаза уголком фартука.

— Мне просто в глаз попала соринка, — деловито объяснила я. — У вас тут не так уж чисто — вот и слетаются мухи.

Питер-старший захохотал:

— Нет, вы послушайте ее — соринка в глаз попала! Грязно тут! Конечно, мухи есть — но они летят на кровь, а не на грязь. Хорошее мясо больше кровит. И на него летит больше всего мух. Ты когда-нибудь сама в этом убедишься. И нечего перед нами задаваться, сударыня.

Он подмигнул Мартхе:

— А вы как думаете, барышня? Стоит ли Грете ругать то место, где она сама скоро будет хозяйкой?

Мартхе ошеломленно смотрела на него. Ее явно потрясло предположение, что я не останусь у них в доме до конца своих дней. Но у нее хватило ума ему не отвечать — вместо этого она вдруг подошла к ребенку, которого держала на руках женщина, стоявшая у соседней палатки.

— Пожалуйста, — тихим голосом сказала я Питеру, — не говорите такого ни ей, ни кому-нибудь еще из их семьи. Не надо даже на эту тему шутить. Я их служанка — и ничего больше. Намекать, что я от них уйду, — это неуважение к ним.

Питер-старший молча глядел на меня. Цвет его глаз менялся с каждым изменением освещения. Думаю, что даже хозяин не смог бы уловить все эти перемены на холсте.

— Может, ты и права, — признал он. — Придется мне поосторожней тебя дразнить. Но одно я тебе твердо скажу, моя милая: к мухам тебе надо привыкать.

Он не отдал Катарине шкатулку и не отправил меня назад в подвал. Вместо этого он стал каждый вечер приносить Катарине ее шкатулку, ожерелье и серьги, и она запирала их в шкаф в большой зале — туда же, где держала желтую накидку. Утром, отпирая мастерскую и выпуская меня, она вручала мне шкатулку и драгоценности. Я первым делом относила шкатулку и ожерелье на стол и вынимала из нее серьги, если жена Ван Рейвена должна была прийти позировать. Катарина наблюдала с порога, как я вымеряла расстояние с помощью ладоней и пальцев. Любому человеку мои действия показались бы весьма странными, но она ни разу не спросила меня, что я делаю. Она не смела.

Корнелия, видимо, прослышала про историю со шкатулкой. Может быть, как Мартхе, она подслушала разговор родителей. Может быть, она подсмотрела, как Катарина несет шкатулку наверх по утрам, а хозяин приносит ее обратно вечером. Во всяком случае, она унюхала, что тут что-то не так, и решила сама ко всему этому приложить руку.

Она меня почему-то не любила — испытывала ко мне какое-то беспричинное недоверие.

Начала она, как и в истории с порванным воротником и краской на моем фартуке, с просьбы. Однажды дождливым утром Катарина заплетала косы, а Корнелия крутилась поблизости. Я крахмалила простыни в прачечной комнате и не слышала их разговора. Но не иначе как Корнелия предложила, чтобы мать воткнула в волосы черепаховый гребень.

Через несколько минут Катарина появилась в двери, которая отделяла кухню от прачечной, и объявила:

— У меня пропал один из моих гребней. Ты его не видела, Таннеке? А ты? — Она обращалась к нам двоим, но ее суровый взгляд был устремлен на меня.

— Нет, госпожа, — сказала Таннеке, выходя из кухни и тоже глядя на меня.

— Нет, сударыня, — сказала и я. И когда я увидела в прихожей Корнелию, которая со своей обычной каверзной ухмылочкой заглянула в кухню, я поняла, что она опять затеяла что-то против меня.

«Она будет меня травить, пока не выгонит из дому», — подумала я.

— Но кто-то должен знать, куда он делся! — настаивала Катарина.

— Хотите, я помогу вам еще раз поискать в шкафу? — предложила Таннеке. — А может, где еще стоит поискать? — значительно спросила она, глядя на меня.

— Может быть, он в вашей шкатулке, — предположила я.

— Может быть.

Катарина пошла в прихожую. Таннеке последовала за ней.

Поскольку предложение исходило от меня, я была уверена, что Катарина ему не последует. Но, когда я услышала, что она поднимается по лестнице, я поняла, что она направляется в мастерскую, и поспешила за ней, зная, что я ей понадоблюсь. Она ждала меня в дверях мастерской вне себя от гнева. Корнелия околачивалась тут же.

— Принеси мне шкатулку, — тихо сказала она. В ее словах был металл, которого я раньше никогда не слышала: запрет входить в мастерскую был для нее невыносимо унизителен. Она часто говорила резко, даже кричала на меня, но этот тихий, сдержанный голос был гораздо страшнее.