Витим Золотой (Роман 2) - Павел Федоров

- Да нет, тетя Липа, смирнехонькие. А калачика соленого дашь, так все руки оближут.

- Ты возьми лампу и посвети.

- Не надо лампу. Там фонарь есть, - бодро отвечал Санька.

- Значит, Гаврюшка на службе? - когда коровы были подоены и молоко процежено, спросила Олимпиада.

- С самой осени. Коня ему хорошего купили.

- Ну, а от Маринки есть какие известия? - Именно о Марине больше всего хотелось знать Олимпиаде. О Петре она старалась не думать, хотя где-то глубоко в душе ее властно тянуло заглянуть в переднюю горницу, где она тогда билась в слезах... - Пишет Марина или нет? - переспросила Олимпиада.

- Не знаю, - кратко ответил Сашок. Он понимал, что в доме Лигостаевых не любили говорить о Маринке, поэтому решил помалкивать.

- Тебя не обижают?

- А за что меня обижать? Я все делаю: назем чищу, скотину пою, за сеном езжу. Я все умею!

- Ох, какой молодец!

Не находя места, Олимпиада ходила из угла в угол, стыдясь попросить Саньку, чтобы он взял лампу и показал ей горницу.

- Ну все же, как ты у них живешь, в работниках, что ли? остановившись посреди кухни, спросила Олимпиада.

- Да нет же, не нанимался я! - возразил Сашок.

- Ну а как же? - допытывалась она.

- А вот так. Прямо после скачек дядя Петр увез и сказал: будешь у нас жить. Вот и живу! Дядя Петр, он вон какой славный!

- Славный?

- А то нет? Новые валенки к рождеству скатали, да? Полушубок черный пошили. А к пасхе - сапоги и касторовая фуражка с казачьими брюками.

- Да нет, конечно! Ах, Санька, Санька! - Олимпиада скрестила руки. Слушай, Сань, давай маленько в горнице посидим, а то здесь ягнятами пахнет...

- И правда. Мы привыкли. Давно бы сказала.

Санька взял со стола лампу и понес в горницу. За ним вошла Олимпиада. Она как в тумане увидела старый широколистый фикус, карточки на стене, угол с иконами в блестящих ризах, детскую зыбку и старую деревянную кровать с неприбранной постелью, с целой горой больших подушек в розовых наволочках.

"Степанидины", - подумала Олимпиада, чувствуя, что ей хочется зарыться лицом в эти подушки и заплакать.

- Пойдем, Саня, мне уходить пора, - проговорила она.

- Пойдем так пойдем, - вздохнул Сашок. Ему не хотелось, чтобы она уходила. - Может, молочка хочешь? - предложил он.

Олимпиада засмеялась, прошла в кухню и потянула за рукав шубу.

- А у нас толокно есть, - сказал Сашок.

- И толокна, Санечка, не хочу. - Она медленно натягивала на плечи свою шубу. Идти и сидеть в пьяной компании радости было мало. Ох, с какой охотой осталась бы тут с тихим, бесхитростным Санькой, и толокна бы погрызла, и молочка попила бы!..

- А ты не боишься один-то? - спросила она.

- Я не робкий.

- А вот я, когда была маленькой, так всегда боялась, - надевая перчатки, проговорила она.

- Боялась? Чего?

- Боялась, что из-под печки кто-нибудь выскочит и сажей меня вымажет...

- Смех! - ухмыльнулся Санька.

- Ну да, смех. Прощай, Сашок. Ты молодецкий парень!

После ее ухода Сашок взял было книжку - сказки Пушкина и попытался читать, перелистал странички, посмотрел сто раз виденные картинки и отложил книгу в сторону. Поднявшись из-за стола, он вошел зачем-то в темную горницу, потрогал висящую пустую Танюшкину зыбку. Вытянутая пружина тоскливо и грустно заскрипела. Открытая в кухню дверь тускло отсвечивала качающуюся на белой печке тень, похожую на нечто рогатое и жуткое...

С тревожно заколотившимся сердцем Сашок покинул горницу и плотно закрыл за собой дверь. Спать еще было рано, а делать совсем нечего. Санька взял чурку, построгал ее малость, намереваясь сделать деревянного болванчика, но кухонный нож оказался тупым и резал плохо. Пришлось оставить и эту затею. В это время с печки шумно спрыгнула кошка. Взъерошив шерсть, она пронзительно зашипела и спряталась под нары. Сашок вздрогнул и огляделся. В комнате было неприятно тихо. Слышались ровные вздохи уснувших ягнят и потрескивание фитиля в керосиновой лампе. За окнами кто-то проскрипел на морозе валенками, протяжно, по-волчьи жутко взвыл на цепи рыжий спиридоновский кобель, и снова все стихло. Сашок швырнул болванчика к печке. Деревяшка стукнула и откатилась в сторонку. Санька влез на нары и укрылся старым овчинным тулупом.

После полуночи во дворе призывно завизжала молодая кобылица, гулко хрустнул за стеной затвердевший снег, и кто-то дробно застучал в мерзлое окно.

- Открой, Саня! - раздался знакомый голос Петра Николаевича.

Сашок сбросил с себя давивший его тулуп и, прыгнув с нар на пол, подбежал к окну. Поддерживая сползавшие шаровары, крикнул обрадованно:

- Я сейчас, дядя Петь!

Торопливо сунув ноги в стоявшие у порога валенки, быстро надел шубенку, напяливая на ходу шапку, выскочил в сени. С трудом отодвинув тяжеловатый для детской силенки засов, он открыл скрипящие ворота. Петр ввел под уздцы разгоряченного коня во двор и остановил его возле крыльца. Закрывая ворота, Сашок видел, как дядя Петр помог выйти из кошевки какой-то закутанной в платок женщине и, взяв большой узел, вместе с нею вошел в сени.

Поставив засов на место, Сашок подошел к кошевке и начал разваживать теплого, пропотевшего Ястреба.

Был уже поздний час. В станице всюду горланили на первом запеве красноперые петухи какой-то особой крупной породы, которую, как знал Санька, все почему-то называли голландской... Встревоженные ночным шумом санных полозьев и цокотом конских копыт, во всех концах поселка залаяли собаки.

- Дядя Петь, это кто еще с вами приехал? - когда Петр вернулся, спросил Сашок.

- Тетя одна... жить у нас будет, - снимая с дуги правый гуж, ответил Лигостаев.

- В работниках али как? - допытывался Сашок. Ему не терпелось узнать, что это за пава такая, которую дядя Петя так услужливо и заботливо вынимал из саней...

- Нет, Саня, не в работниках...

Не решаясь сразу огорошить мальчика, он неловко умолк, мучительно думая, как лучше и деликатнее объяснить ему, что эта чужая, незнакомая женщина будет его, Лигостаева, женой и Санькиной матерью...

- А как же?

- Вот так и будет жить...

Петр Николаевич снял с коня ременную шлею и накрыл спину Ястреба теплой, специально выстеганной попоной. Он понимал, что такой неопределенный ответ не мог убедить мальчика. Надо было говорить правду и закончить все разом.

- Мать я тебе, Санька, привез, - дрогнувшим голосом проговорил наконец Лигостаев.

- Мать? - удивленно и протяжно выговорил Сашок и замер на месте.

- Да, Саня. У тебя ведь нету матери? Вот я и нашел...

- Нашел? Мать мне нашел? - тихо переспросил Санька и тихо повел по кругу закутанного в попону Ястребка. О своей матери он знал от тетки, у которой воспитывался. Тетка в прошлом году померла, и Санька решением схода был определен к Куленшаку подпаском.

- Нашел, Сашок, - вышагивая с ним рядом, задумчиво проговорил Петр Николаевич, поглядывая на мальчика сбоку. И вдруг тихо спросил: - Ты меня любишь, Саня?

Санька как-то странно посмотрел на Петра Николаевича и ответил не сразу.

- Ты чего же молчишь? - напряженно спросил Лигостаев. - Может быть, тебе плохо у меня?

- Да нет, дядя Петь! Вы славный! И потом... - Сашок путался в словах, как в дремучем лесу. - И опять же я у вас живу, и вы мне валенки скатали новые...

- Не в этом суть. Глупый ты, Санька!

- Наверное, еще глупый, - придерживая ослабевший повод, согласился Сашок.

Усталый Ястреб, вяло помахивая головой, звонко давил подковами притоптанный во дворе снег. Захлопав крыльями, в курятнике голосисто пропел молодой петушок, оставленный на племя из тех цыплят, которых весной выкармливала Маринка на своей ладошке. У темной повети лежал воз заиндевевшего сена, словно упрекая хозяина за его несуразные поступки. Выжидательно притих старый вяз. В конюшне гулко поскрипывали ясли. Учуяв Ястреба, кобылицы терлись мордами о поломанные ребра яслей и беспокойно позвякивали недоуздками. Из хлева слышались шумные и протяжные вздохи коров. Петр еще не знал, что они подоены, сердито ударил пристывший к снегу помет и больно ушиб себе ногу. Сдерживая раздражение, спросил:

- Степанида так и не была?

- Нет, не была. Я было хотел сходить, узнать насчет дойки коров.

- Ну и что? - Чиркнув спичкой, Петр Николаевич наклонился и закурил.

- Пошел, да воротился.

- Правильно сделал. Нечего ей кланяться, - жестко сказал Лигостаев.

- Да и я подумал: заругается и не придет, - сказал Санька. - А мы, дядя Петь, коров сами подоили, - добавил он.

- Звал кого? - с тревогой в голосе спросил Петр Николаевич. Ему вовсе не хотелось, чтобы о его скандале со снохой узнали соседи. Он еще не знал, что дело о размолвке со Степанидой обстоит куда хуже, чем можно было предположить.

Вечером, когда Сашок приходил к Агашке, она уже сидела у Степаниды, все выпытала у разозленной бабенки и тут же растрезвонила по всей станице. Даже до атамана Туркова дошла.

- Так за кем же ты все-таки бегал? - когда Сашок и конь поравнялись с ним, переспросил Лигостаев. Он стоял возле кошевки и курил.