Спасатель. Серые волки - Андрей Воронин

Когда Союз окончательно развалился, чуть ли не на следующий день после подписания исторического договора в Беловежской пуще отца отозвали на родину. Собираясь в дорогу, он пребывал в явном сомнении – похоже, подумывал остаться в Англии навсегда. Наверняка подумывал, но не остался: во-первых, он тоже был не прочь проложить по непаханому полю российской политики и экономики свою собственную борозду, а во-вторых, невозвращенец невозвращенцу рознь. Не каждого из тех, кто воскликнул: «Прощай, немытая Россия!» – готовы взять под круглосуточную опеку ЦРУ и Ми-6, а у КГБ длинные руки – были, есть и будут.

И он уехал. Почти месяц о нем ничего не было слышно, а потом он вызвал к себе мать, из чего следовало, что все кончилось более или менее благополучно. И все действительно кончилось хорошо. Насколько понял Мажор, отца вызвали в Москву в первую очередь затем, чтобы задать несколько вопросов по поводу каких-то денег, исчезнувших с заграничных счетов Внешторга незадолго до августовского путча и прихода к власти в России Бориса Ельцина. Папахен, не будь он дипломат, выдержал трудный экзамен с честью и даже получил повышение, заняв какой-то пост в новом российском правительстве. «Экий вы, батенька, прохвост, – непочтительно, но с восхищением и завистью подумал тогда о родителе Мажор. – Вот это класс, куда уж тут Монаху с его Серыми Волками»…

Примерно тогда же, перед самым отъездом отца в Москву, Би-би-си поведала Мажору очередную кровавую историю, произошедшую – видимо, для разнообразия – не в Москве и не в Питере, а в деревенской глуши где-то под Рязанью. Там, под Рязанью, располагался Свято-Воздвиженский мужской монастырь. В художественные описания одна из крупнейших радиостанций мира, естественно, не вдавалась, ограничившись кратким упоминанием названия, но Мажор очень живо представил себе это место: разрушавшийся на протяжении восьми десятков лет комплекс монастырских построек, от силы десяток изнуренных молитвами, скудной пищей и непосильным трудом тощих бородатых мужиков в грязноватых и выцветших монашеских одеяниях, сочащиеся сыростью, побитые черной плесенью, метровой толщины кирпичные стены, тусклое мерцание едва не задуваемых неистребимыми ледяными сквозняками свечей и на километры вокруг – грязь, глушь, бурьян, запустение… Словом, немытая Россия во всей своей красе.

Вот на этом мрачном фоне и разыгралась кровавая трагедия. Прозвучавшее по радио сообщение, как и все подобные сообщения, отличалось телеграфной краткостью стиля и касалось исключительно фактической стороны дела. Факты же были таковы: однажды, собравшись к заутрене, монахи обнаружили, что обычно запиравшиеся на ночь двери монастырского храма распахнуты настежь. На полу в алтаре плавал в луже собственной крови труп отца-настоятеля преподобного иеромонаха Феофила со зверски раскроенным черепом. Орудие убийства – один из топоров, которыми братья кололи дрова на хозяйственном дворе, – валялся тут же, в трех шагах от тела. Храм оказался обобранным дочиста. Те, кто совершил это кощунственное, зверское злодеяние, унесли с собой богатую добычу: монастырь, о котором шла речь, был одним из немногих, чьи богатства не были разграблены и пущены по ветру большевиками. Стараниями тогдашней братии все монастырское золото и святыни, в числе коих называлась и чудотворная икона святого Николая-угодника, некогда служившая объектом паломничества из самых дальних уголков России, были надежно спрятаны. Из тайника их извлекли совсем недавно, когда монастырь вернули православной церкви, и вот теперь эти бережно, с риском для жизни сохранявшиеся на протяжении почти целого века святыни стали добычей убийц и грабителей.

Святая православная церковь предала преступников анафеме; московский патриарх назвал это злодеяние едва ли не самым чудовищным со времен установления советской власти и заявил, что о стоимости похищенных реликвий говорить не приходится, ибо они бесценны как в материальном, так и в первую очередь в духовном смысле. Независимые эксперты, в руки которых попал примерный список украденного, также затруднились дать точную оценку, однако сошлись во мнении, что с учетом художественной, исторической и культурной ценности перечисленных в списке предметов речь идет о сумме, исчисляющейся несколькими миллионами – понятно, что не рублей.

Помнится, прослушав это сообщение, Мажор лишь горестно вздохнул и пожал плечами: ну а чего вы хотели? Быдлу только дай волю, оно вам еще и не такого наворотит. Оно, быдло, составляет подавляющее большинство населения любой страны, только в одних странах им научились управлять, а в других – нет. Например, тут, в Европе, быдло научили уважать закон, накормили его от пуза, дали ему тряпки и развлечения на любой вкус, оно и довольно – в охотку тянет лямку и не вякает. А если чем-то вдруг недовольно, если и вякает по какому-нибудь пустяковому поводу, то тихонько, вполголоса, с соблюдением предписанных законом правил и установлений. Потому как здесь, в отличие от матушки-России, закон – не дышло, которое можно вертеть, куда заблагорассудится, и ему до каждого есть дело. Только рыпнись, а он уже тут как тут – вежливо берет под козырек и предлагает пройти в участок…

Его полное полупрезрительной горечи философское благодушие как рукой сняло тем же вечером, когда все та же Би-би-си в очередном новостном выпуске передала, что по подозрению в совершении вызвавшего широкий общественный резонанс преступления задержан один из восьми проживавших в монастыре трудников, имевший, по непроверенным сведениям, криминальное прошлое и ранее судимый за кражу. Британской радиостанции, в отличие от российских СМИ, на тайну следствия было наплевать с высокого дерева, благо следствие велось не в Великобритании. Этим пронырам удалось выведать имя подозреваемого, и они без малейшего колебания выдали его в эфир. Вот тут-то Мажора и перекосило: подозреваемый был не кто иной, как Монах – храбрый Портос, отчего-то перепутавший роли и вместо Арамиса подавшийся в монастырь.

Собственно, догадаться, каким ветром его занесло под Рязань и прибило к монастырским воротам, было несложно: перетрусивший Монах спрятался там от мести Пузыря, и, следует отдать ему должное, спрятался хорошо – вряд ли кому-то могло прийти в голову искать этого отморозка в действующем православном монастыре.

Домыслить остальное тоже было нетрудно. Возможно, Монах сидел бы под защитой монастырских стен и мирно колол дрова до скончания века, но где-то с месяц назад Пузыря чуть ли не со всеми его бригадирами покрошили в капусту конкуренты. Угроза миновала, и Монах решил, что пришла пора возвратиться в мир – лучше, конечно, не с пустыми руками. Промежуток между зарождением идеи и ее претворением в жизнь у него всегда был минимальный; решив, по обыкновению, что все ясно как божий день и что продумывать и планировать тут нечего, этот кретин с ходу начал действовать и, как обычно, напортачил. А напортачив, сел – теперь, надо полагать, надолго, если не навсегда.

Что ж, туда ему и дорога, решил тогда Мажор.

И ошибся: почти через год, когда он уже почти забыл об этой истории, все та же Би-би-си сообщила, что подозреваемый имярек выпущен из-под стражи ввиду отсутствия улик и недоказанности его причастности к совершению преступления. Попытки следствия добиться от него признательных показаний не дали желаемого результата, как и проведенные у него на дому обыски. Обнаруженные на орудии убийства отпечатки пальцев принадлежали не ему, а опрошенные в качестве свидетелей коллеги-трудники в один голос утверждали, что в ночь убийства он мирно спал на своем топчане в общежитии. Один из них, правда, сообщил, что ночью Монах куда-то выходил, но отсутствовал от силы десять минут – в самый раз, чтобы справить нужду и тайком от всех выкурить за углом сигаретку, но маловато, чтобы совершить убийство и до голых стен обчистить монастырский храм, а потом еще и спрятать добычу.

Дело было громкое, находилось на контроле в самом Кремле, а Кремлю требовалась не галочка в отчетности, не шитый белыми нитками рапорт о раскрытии резонансного преступления, а реальный результат: настоящий убийца в наручниках и похищенные церковные ценности – желательно все до одной и в полной сохранности. Поэтому дальше выбивать из главного подозреваемого признание не стали, переключившись на проработку других версий. По мнению Мажора, уверенного, что без Монаха тут все же не обошлось, эта проработка представляла собой мартышкин труд, но делиться с кем-либо своими догадками и вообще хоть каким-то боком лезть в это дело он не собирался. Откровенно говоря, он вообще ничего больше не хотел знать о товарищах своих детских игр – храбром Портосе, любезном Арамисе и доблестном гасконце д'Артаньяне.

Забыть о них, однако, оказалось нелегко. Нельзя сказать, что их образы регулярно являлись Мажору во сне, но где-то на заднем плане они присутствовали постоянно, и время от времени кто-нибудь из них вдруг выставлял наружу голову и, кривляясь, говорил: «Ку-ку, а я тут! Мы все тут – помнишь нас?»