Спасатель. Серые волки - Андрей Воронин

– Чтоб другим неповадно было, – невпопад ответил Монах и наконец-то убрал с глаз долой остро воняющий пороховой гарью пистолет.

Вечером того же дня их собрал Законник. Выглядел он так, что краше в гроб кладут, и было отчего: час назад знакомый мент поделился с ним оперативной информацией, которая ему, мягко говоря, не понравилась.

– Отморозок! – едва ли не впервые за все время знакомства отважившись высказать Монаху в лицо свое мнение о его персоне, без предисловий выкрикнул он. Его бабья физиономия была грязно-серой, как застиранная простыня, полиловевшие губы прыгали, с трудом выговаривая слова. – Ты хотя бы знаешь, кого завалил?!

– Ну, и кого – папу римского? – пренебрежительно поинтересовался Монах. Он выглядел слегка обескураженным и явно чувствовал себя не в своей тарелке, но все еще хорохорился.

– Уж лучше бы папу, – сказал Законник. Его голос вдруг зазвучал спокойно и равнодушно, и Мажору отчего-то показалось, что это спокойствие приговоренного, утратившего последнюю надежду на помилование и смирившегося с судьбой. – Это был Юсуп. Не знаешь, кто такой Юсуп? Юсуп – это племянник Пузыря. Может, тебе объяснить, кто такой Пузырь?

Нужды в таком объяснении, разумеется, не было. Пузырь к тому времени успел подмять под себя добрую четверть Москвы и почти половину Московской области. Разница между ним и Монахом с его «бригадой Серых Волков» была примерно такая же, как между современным танком и детским трехколесным велосипедом. Застрелив его племянника, Монах подписал себе и всем своим приятелям смертный приговор; это было не просто скверно – это был конец всему.

Мажор не стал высказывать свое мнение по этому поводу, а просто встал и, ни с кем не прощаясь, покинул побледневшее собрание: разговаривать с покойниками ему было не о чем. Это сильно напоминало бегство с тонущего корабля, но игры в мушкетеров кончились много лет назад. Теперь началась новая игра, в которой каждый был за себя; Монах, да и все остальные, в эту минуту не вызывали у него ничего, кроме глубокого отвращения, да и в том, что они незамедлительно последуют его примеру и, как крысы, разбегутся на все четыре стороны, Мажор не сомневался ни минуты.

Тем же вечером он позвонил матери и как бы между прочим поинтересовался настроением главы семейства. Ему было сказано, что, коль скоро речь идет о возвращении блудного сына, настроение главы семейства не имеет никакого значения, поскольку его можно и должно изменить, приведя в соответствие с требованиями момента. В способности маман совершить такую метаморфозу Мажор был уверен на все сто процентов: свои таланты в этой области она демонстрировала неоднократно и буквально вила из отца веревки – разумеется, там и тогда, где и когда он ей это позволял. Такова была цена его относительной мужской свободы – полного отсутствия контроля со стороны супруги, дачного бордельчика и раздельного, каждый сам по себе, отдыха на модных морских курортах.

Трогательная сцена возвращения блудного сына состоялась уже на следующий день. В ходе ее была извлечена из дальнего уголка зеркального бара и торжественно распита бутылочка коллекционного французского коньяка. Слегка раскрепостившись под воздействием паров алкоголя и собравшись с духом, Мажор произнес все слова, которых родители ждут от детей в подобных ситуациях, признал свою неправоту и даже попросил прощения – ну, в смысле извинился, поскольку со слезами на глазах молить о прощении – это уже был бы явный перебор.

Впрочем, папахен, как выяснилось, не напрасно ел белый хлеб с черной икрой в своем Внешторге – опытный дипломат, он в два счета почуял неладное и прямо спросил:

– Ну, и во что, если не секрет, ты влип?

Не вдаваясь в ненужные подробности, Мажор объяснил, во что именно и с какими возможными последствиями он влип. Папахен покивал с видом человека, получившего подтверждение самым худшим своим предположениям, и сообщил, что Мажор надумал вернуться очень вовремя: как раз сейчас появилась возможность продолжить образование, да не где-нибудь, а в самом Оксфорде, каковую возможность было бы крайне глупо и обидно упустить.

Сказано это было так, словно прозвучавшего минуту назад рассказа о Монахе, Пузыре, убитом племяннике и всем прочем он просто-напросто не слышал, а об Оксфорде заговорил просто потому, что заботился о будущем сына и по мере сил старался сделать это будущее блестящим. Короче, Оксфорд – он и есть Оксфорд, что тут еще объяснять?

Все-таки папахен был мировой мужик – по крайней мере, в большинстве своих проявлений.

Мажор выразил свое полное согласие (которого, к слову, у него никто не спрашивал) и уже через полторы недели, проведенные взаперти под добровольным домашним арестом, отряхнул прах отечества со своих ног и в сопровождении заботливого родителя вылетел в Лондон, дабы до начала первого учебного семестра успеть хоть чуточку освоиться на новом месте.

6

Там, в Англии, он неожиданно для себя открыл, что экономика – чертовски интересная, увлекательная штука. Видимо, тут сказался опыт делания денег из ничего, накопленный за месяцы, проведенные в компании «Серых Волков». Он не понял, поскольку понимать тут было нечего, а глубоко прочувствовал, что экономика – не скучная академическая дисциплина, а живая прикладная наука, инструмент, с помощью которого можно осуществить его давнюю подростковую мечту – жить лучше всех и не нести за это уголовной ответственности. Они с бывшими мушкетерами барахтались в грязи на мелководье, у самого берега крохотной бухточки, куда волны день за днем сносили дохлую рыбу, гниющие мертвые водоросли и выброшенный с проходящих мимо кораблей мусор. Сидя по пояс в прогретой солнышком тухлой водице, они чувствовали себя матерыми морскими волками, хотя настоящего моря даже не видели. А оно было рядом, буквально рукой подать, скрытое ближним береговым мысом – безбрежное море возможностей, открывающее неограниченную свободу маневра и сулящее великие открытия и баснословную добычу, захваченную в неизведанных далях.

И он с азартом окунулся в изучение правил судоходства и навигации, впервые в жизни вкалывая вот именно как проклятый и даже не замечая этого, потому что вкалывал в охотку и знал, зачем это делает. Попутно он открыл в себе еще одну страсть – страсть к узнаванию, внимательному изучению и глубокому анализу новостей, приходящих из России. Собственно, это была не отдельная страсть, не хобби, а всего лишь одна из граней его увлечения экономикой. Властолюбие и политические амбиции ни черта не стоят без экономического базиса; то, что творилось в то время на родине, служило для Мажора чем-то вроде учебного пособия. Это был наглядный пример того, как не надо управлять экономикой. Вряд ли то, что происходило в Союзе, происходило случайно; наблюдая события издалека, вооруженный теорией, он начинал понимать, как и почему протекает то или иное явление, а временами даже догадывался, кто и зачем это явление спровоцировал.

Его тянуло домой – почему, он и сам толком не понимал. Как раз тогда был очень популярен анекдот про эмигранта с попугаем, которого задержали на таможне на том основании, что птицу, дескать, нельзя вывозить живьем, а только в виде чучела или тушки. И реплика попугая: «Хозяин! Хоть тушкой, хоть чучелом, а валить отсюда надо!» Это была философия если не всей страны, то подавляющей части ее населения, а он, сидя в благополучной Англии, хотел туда, откуда рвались миллионы. Может, потому и хотел, что не успел на собственной шкуре прочувствовать, что это такое пережить крах империи, а может быть, в силу каких-то других, более глубоких и вряд ли осознаваемых причин, о которых много кричат на митингах и которые если и упоминаются в приватных разговорах, так разве что в ироническом, ерническом ключе: корни, патриотизм, любовь к Родине… Да и за что ее, в самом-то деле, любить?

Но была и другая, вполне осознанная, прагматическая причина: Россия, Союз – для грамотного экономиста это было гигантское непаханое поле, фантастически огромная база для экспериментов, то самое безбрежное море возможностей, в которое он был уже почти готов выйти.

Помимо новостей политических, Би-би-си на своих волнах доносила из далекой России и новости иного плана, чаще всего криминальные. В списках лиц, расстрелянных, взорванных и сожженных заживо в ходе крутых разборок, попадались знакомые имена – конкуренты, союзники, легендарные авторитеты и просто шестерки, с которыми порой доводилось пересекаться. Это были приветы из другой жизни, которой словно и не было на самом деле – так, приснилось что-то под утро, чепуха какая-то, толком и не вспомнишь, что именно.

Имена Монаха, Солдата и Законника в этих сводках с театра боевых действий не упоминались. Да он и не ожидал их услышать: не такого высокого полета это были птицы, чтобы об их смерти на весь мир трубила Би-би-си. Кроме того, если их все-таки шлепнули – а он был процентов на девяносто пять уверен, что именно так и случилось, – то произошло это вскоре после его отъезда, когда он еще не успел соскучиться и не начал внимательно следить за новостями. Мать, прилетевшая в Лондон через месяц после них с отцом, ничего не говорила о судьбе его приятелей. Она не говорила, а он не спрашивал, да и откуда, скажите на милость, ей, жене высокопоставленного чиновника Внешторга, было знать, что сталось с этими тремя обалдуями?