Берлинская тетрадь - Анатолий Медников

- Весна! У нас сеют в марте, сейчас яровая всходит - зеленые побеги. Я агроном по образованию, Люшнин фамилия. После войны хлеба для народа надо будет много. Очень много! И мяса и вообще сельскохозяйственных продуктов! Вы смотрите, что в Германии делается. Тоже голодно. И в Европе. Надо держаться ближе к земле.

- Вам пришлось сильно поголодать в войну?

- Случалось, - неопределенно ответил Люшнин. - Не во мне дело. Вообще сельскому хозяйству очень будут нужны кадры специалистов. Я, конечно, вернусь в свой район. Не на асфальте родился, земля, она, знаете, тянет! Вот земляк, - Люшнин показал на солдата, - тоже хлебороб наших степей, спит и во сне Ставрополыцину видит.

- Точно. Всякому мила своя сторона, - откликнулся сосед. - Товарищ, не слыхали, когда старогодков зачнут домой отпускать? Как. Берлин возьмем? Ведь держать не станут?

- Точно не знаю, но думаю, ваш возраст отпустят домой скоро.

- Хорошо бы еще и Гитлера пымать! - сказал солдат с затаенным вздохом надежды и таким тоном, словно бы исполнение и этого желания сделало бы его совершенно довольным и счастливым.

...Этот раненый в голубовато-серой пижаме, цвет которой трудно было различить в кустах, сидел на берегу с удочкой в дальнем, малолюдном и тихом уголке парка.

На вид ему было лет тридцать или тридцать пять, а может быть, и сорок. Его лицо состарившегося мальчика, овальное, с гладкой кожей, полнощекое, но уже обрамленное сединой на висках, принадлежало к тем лицам, по которым трудно определить возраст человека.

Ранен он был в левую руку, сейчас она, перебинтованная, висела у него на ремне, пальцы шевелились, и раненый довольно ловко нанизывал ими червяков на крючок своей удочки.

Он резко вздрогнул, когда под моими сапогами захрустели ветви.

- Счастливого клева. Здравствуйте!

- Напугали меня. Я тут отдыхаю в одиночестве, - сказал раненый, пристально вглядываясь в меня.

- Простите, пожалуйста. Вот смотрю, как здесь красиво, - сказал я, любуясь спокойной водой озера. Оно напоминало гладкую огромную тарелку с голубыми, слегка обломанными краями.

- Главное - тихо! - сказал раненый. Фамилия его была не то Подточийский, не то Предтеченский, точно не помню, в общем, какая-то тягучая, церковно-семинарская. Он долго думал, мялся и медлил с ответом, хотя я и не вынимал блокнот.

- Зачем вам это?

- Просто интересно. Ведь это всех нас интересует: как мы будем жить после войны?

- Я хочу жить в лесу, большом, глухом. Домик себе построю деревянный вдали от железной дороги, от городов. Может быть, женюсь или брата выпишу.

- Вы лесником работали до войны?

- Нет, зачем. Я в Курске, в одном тресте служил старшим экономистом.

- А в армии?

- Техником-интендантом по артснабжению.

- Значит, сейчас потянуло на природу?

- Не в природе дело, а потянуло подальше от людей, чтобы грохота машин не слышать, а только тележный скрип, вот так! И чтобы в небе только птички пели или шмели жужжали, а не самолеты! Тишины хочется, чтобы всюду была тишина, больше ничего не надо.

- Устали вы?

Я спросил это, как-то невольно подстраиваясь под интонацию раненого.

- А что ж вы думали? Сколько мы с вами ужасов насмотрелись, сколько страданий! Устал я, верно. Покоя хочется.

- Но ведь соскучитесь в лесу-то один?

- Почему? Жена, дети со мной будут. От скуки еще никто не умер. А от бомбежки умирают! Правда!

Мне трудно было опровергнуть это наблюдение. Действительно, от бомб умирают, от скуки, во всяком случае, не сразу. Да мне и не хотелось возражать раненому. Пусть человек живет в лесу, и в лесном хозяйстве нужны экономисты.

...Позже, в Уленгорсте, просматривая свои блокноты, я заметил, что из многих воинов, с которыми я беседовал в госпитале, только один человек мечтал об одиночестве, вдали от людей, от шума и кипения большого и яростного мира. Всего лишь - один.

На станции метро

Партийное бюро части заседало в отбитой у гитлеровцев станции метро. Узнав об этом, я решил пробраться к входу в подземную берлинскую железную дорогу.

Сопровождавший меня солдат сказал, что в вестибюле метро идет сейчас прием в партию.

- Почему именно в метро?

- Тихо там. Опять же бомбы, снаряды, или там пуля не достают. Место подходящее.

Через минуту он добавил, что участвовавшие в атаке на метро бойцы и офицеры после боя за эту станцию и подали заявления.

- Так что разбирают их, можно сказать, на месте происшествия, заключил он.

Без провожатого я бы ни за что не нашел входа в метро, издали почти незаметного, заваленного камнями, мотками колючей проволоки и противотанковыми "ежами" - крестообразно сваренными металлическими балками.

Просто мне бы не пришло в голову, что эта яма среди мостовой с разбитыми каменными ступенями, ведущими вниз, с короткими стенами бетонных парапетов, напоминавшими иные московские общественные уборные, что это и есть вход в берлинскую подземку.

Мой провожатый, на всякий случай вскинув на руку автомат, полез по ступенькам вниз, я за ним, пока мы но натолкнулись на труп гитлеровского солдата. Он лежал широко раскинув руки, словно бы пытался закрыть ими узкий проход в метро.

Вдвоем мы оттащили тело в сторону, и мой провожатый пробурчал что-то насчет нерадивости "похоронной команды", не успевавшей убирать трупы на берлинских улицах.

Сказать, что берлинское метро показалось мне скромным сооружением, это значит выразиться мягко. Нет, оно выглядело очень мрачным подземельем с устоявшимися запахами сырости, ржавчины, размокшего цемента, гари и дыма, которые после боя еще не выветрились отсюда.

Лестница вниз оказалась короткой. Вскоре я ступил на серый пол перрона станции, по обеим сторонам которого пролегали пути. Над головой висел сравнительно невысокий купол. У этой станции неглубокого залегания было только одно очевидное преимущество - отсутствие эскалаторов и длинных переходов.

Сейчас на перроне было темновато. Дневной свет проникал сюда со стороны входной лестницы. В потолке зияла еще воронка, пробитая бомбой, через нее тоже сочился свет.

Слева на рельсах стоял пассажирский вагон метро, в него затащили небольшой столик для секретаря, остальные члены бюро сидели на продолговатых диванчиках с одной стороны, с другой, держа автоматы у ног, тесно прижавшись друг к другу, разместились те, кого вызвали для приема.

Вагон освещался переносными электрическими лампами, и, право, казалось, что он вот-вот тронется с места и покатится по рельсам в пугающую глубину темного туннеля, к центру Берлина.

Секретарь партбюро, немолодой майор, подперев ладонью щеку и слегка гладя пальцами свой седеющий висок, слушал сержанта, рассказывающего свою биографию. Она была несложной.