Лучше не бывает - Айрис Мердок

— Есть ли выход?

— Есть миллион выходов на эту сторону, обратно в мираж обыденной жизни. Булочки к чаю — один из выходов. Проперций — выход. Но есть и дырки от гвоздей. Нужно суметь… пробраться через них… на другую сторону.

— Может быть, ты и прав насчет Проперция. Но я хочу защитить булочки к чаю.

— Мэри.

— Нет, не Мэри. Мэри из другой оперы. Только булочки к чаю.

— Есть булочки и булочки, — уступил Тео. — Но возьмем для примера Проперция. В чем смысл твоей активности, к чему ты действительно стремишься? Бессмысленная суета, заполнение пропасти, которая должна бы оставаться пустой, тогда тебе легче было бы спасти свою душу. Разве твое издание Проперция будет великим научным достижением?

— Нет.

— Оно необходимо человеческому роду?

— Нет.

— Не великое и даже не необходимое. Нечто среднее, то, чем просто заполняют время. Зачем же ты этим занимаешься?

Вилли задумался на минуту. Он сказал:

— Это выражает мою любовь к Проперцию и мою любовь к латинскому языку. Любовь стремится найти себе выражение, ради нее надо работать. Может быть, это невозможно определить в рамках твоей дьявольской метафизики, без того, чтобы не извратить, но это — несомненное добро. И если несомненное добро достижимо, то нужно протянуть к нему руку.

— Разреши мне исправить твое определение, Вилли. Объект любви тут — ты сам, это та ценность, которую ты с помощью Проперция и латыни стремишься пробудить и защитить.

— Возможно, — сказал Вилли. — Но я не вижу, почему так уж нужно знать. Ты велик потому, что ничего не знаешь. Лучше не знать, правда?

Тео отошел от окна и встал у стола, упершись в него костяшками пальцев и рассматривая своего хозяина. Полы его пиджака слегка распахнулись и обнажили засаленную рубашку, пятнистые коричневые подтяжки и грязный шерстяной жилет. Присущий Тео запах пота и собачьей шерсти распространился над открытыми книгами и словарями. Вилли нагнулся, потирая тонкую лодыжку своей изящной рукой.

— А что после Проперция, что?

— Другое пустое занятие, чтобы заполнить время, наверно.

— Кто-нибудь рассказал тебе о парне, покончившем с собой?

— Нет, — ответил Вилли удивленно. — Кто?

— О, кто-то, кого мы не знаем, как говорит Кейт. Какой-то незначительный человек из конторы моего дорогого брата. Они все разволновались. Это самое забавное, что случилось с тех пор, как Октавиен стал кавалером ордена Британской империи. При тебе молчат об этом, ты знаешь почему! Для всех здесь ты стал какой-то священной коровой.

— Зря они беспокоятся обо мне, — пробормотал Вилли. — Я выстою до конца своего срока.

— Да, я это знаю, — сказал Тео, — хотя и не знаю почему. И не знаю почему и я выстою тоже. Мне плохо в последнее время. И мне трудно выносить это там в доме. Вот почему я прихожу мучить тебя. А там все становится хуже. Они так мило следят друг за другом, так ласково. Homo homini lupus est.[14] Они все — сексуальные маньяки и даже не подозревают об этом. Вот хоть мой дорогой братец, этот совершенный шар, получающий эротическое удовлетворение, наблюдая за тем, как его жена флиртует с другим мужчиной…

— Почему бы не быть к ним немного снисходительным, — сказал Вилли. — Они не причиняют никому вреда. Ты поносишь нас за то, что мы не святые.

— Да, да, да. А когда я перестану обличать, я просто умру. Это все, что я знаю, и я буду выкрикивать это, как скучная птица, знающая только один напев.

— Если ты знаешь так много, ты должен знать большее. Есть свет, в котором ты судишь нас.

— Да, — сказал Тео, — свет являет мне зло, но не дает надежды на добро, ни на волосок надежды, ни на волосок.

— Ты наверняка ошибаешься, — сказал Вилли, — наверняка ошибаешься.

— Ты выражаешь трогательную и фундаментальную форму религиозной веры. Тем не менее, все они прокляты.

— Тео, — сказал Вилли. — Расскажи мне как-нибудь, расскажи хоть сейчас о том, что на самом деле случилось с тобой в Индии, что случилось?

Он потряс головой, склонив над столом свое узкое, заостренное лицо.

— Нет, душа моя, нет. — Он помолчал. — Ты, Вилли, расскажи мне как-нибудь, хоть сейчас расскажи, что было с тобой… там.

Вилли молчал, разглядывая свою руку, как будто пересчитывая пальцы. Он медленно сказал:

— Я мог бы… когда-нибудь… рассказать тебе.

— Чушь, — сказал Тео. — Ты не должен мне рассказывать, о таких вещах не говорят, я не буду слушать.

Он отшатнулся от стола. И, обойдя его, подошел к Вилли сзади. Он положил свои широкие плотные руки на плечи Вилли, ощущая маленькие, как у кошки, кости. Он помял его плечи. И сказал:

— Я очень глупый человек, Вилли.

— Я знаю. Некий курос…

— К черту куросов. Ты должен простить меня, отпустить мне грех.

— Ты всегда хочешь, чтобы тебя прощали. За что тебя прощать? Конечно, не за то, что ты груб, неделикатен и неверен и эгоистичен…

— Нет! Они оба рассмеялись.

— Я могу простить тебя, Тео. Я не могу отпустить тебе грехи. Ты сам должен отпустить себе грехи. Прости прошлое и дай ему уйти… навсегда… прочь.

Тео наклонился вниз, и его лоб коснулся шелковых белых волос. Он закрыл глаза, и его руки скользнули вниз с плеч Вилли, чтобы получить то успокоение, за которым он пришел, чтобы получить в ответ ласковое пожатие рук Вилли.

16

— Октавиен, я обнаружил нечто очень странное.

— Садись, Джон. Должен сказать, я счастлив, что ты обнаружил хоть что-нибудь, странное или нет. Что же?

— Слушай, — сказал Дьюкейн. — Я был вчера вечером дома у Мак-Грата…

— Мак-Грат шантажировал Рэдичи?

— Да, но не это важно. Мак-Грат упомянул о Биране. Он сказал, что Биран часто бывал дома у Рэдичи.

— Биран? Я думал, что он вообще не знаком с Рэдичи.

— Он хотел, чтобы мы так думали. Что ж, я не выразил удивления, я просто позволил Мак-Грату продолжать, и я навел его на рассказ о том, что именно случилось, когда он вошел в кабинет Рэдичи сразу после выстрела, тут всплыло кое-что еще. Биран запер дверь.

— Запер дверь кабинета Рэдичи? Изнутри?

— Да. Мак-Грат сказал: «И тогда мистер Биран впустил меня».

— Правду ли сказал Мак-Грат?

— Допускаю, что да.

— Может быть, он запер дверь инстинктивно?

— Странный инстинкт. Разумеется, дверь могла оставаться запертой всего лишь мгновение. Мак-Грат уверяет, что не прошло и минуты, когда он подошел к двери. Но почему вообще она запиралась? Но, погоди, это еще не все. Я начал думать о том, что могло случиться в эти несколько мгновений, и я заметил кое-что, что надо было бы заметить, как только я увидел полицейские фотографии.

— Что?

— Рэдичи был левшой.

— Я не обращал внимания. Да?

— Ты мог и не заметить. Но один левша сразу замечает другого. Один из немногих серьезных разговоров, которые были у меня с Рэдичи, касался причин этого явления. Он сказал мне, что его правая рука была совершенно беспомощна.

— Ну и…?

— Револьвер лежал на столе у правой руки Рэдичи.

— Господи, — воскликнул Октавиен. Потом он сказал: — Полагаю, он все-таки мог и правой рукой…

— Нет. Представь себе, что ты стреляешься левой.

— Мог ли револьвер просто выпасть из его руки таким образом?

— Думаю, это невозможно… Я внимательно изучил фотографии.

— Что из этого следует?

— Подожди, Биран ведь сам сказал, что трогал револьвер…

— Да, он сказал, что только передвинул его на дюйм, чтобы посмотреть, жив ли Рэдичи, а потом положил на место.

— Именно.

— О, Боже, сказал Октавиен, — ты не думаешь, что Биран убил его, а?

— Нет, не думаю…

— Не тот у Бирана темперамент, и, кроме того, зачем?..

— Не знаю, какой у Бирана темперамент. Стоит найти мотив, а темперамент приложится.

— Это могло бы быть идеальным преступлением, ведь правда? Войти в кабинет человека, застрелить, а потом «обнаружить» тело.

— Может быть. Но посмотри, тут возникло бы много сложностей. Выстрел был произведен с очень близкого расстояния в рот. Однако позволь мне продолжить. Я обратился в Скотленд-Ярд. Ты помнишь, я просил тебя, чтобы премьер-министр замолвил словечко тамошним ребятам. Очевидно, он так и сделал, потому что они прямо умирали от желания помочь мне. Я хотел проверить отпечатки пальцев, принадлежали ли они левше и были ли там, где и должны бы быть.

— Ну и?

— Они принадлежали, действительно, левше и, насколько я могу судить, находятся именно там, где должны быть. Но из этого еще рано делать окончательные выводы, во всяком случае, он держал револьвер так, что мог произвести выстрел. Теперь, Биран говорил, что трогал револьвер. Как он сказал об этом? Казался ли он нервничающим, потрясенным?