… и компания - Жан-Ришар Блок

И сейчас, прильнув к окну, не замутненному его теплым дыханием, он твердит:

– Чего они там делают? Чего они там делают?… Жюстен представляет себе фабрику и застывшие тела машин, выстроенных в ряд, как зарядные ящики во дворе артиллерийской казармы. Прядильные машины молчат, и из промывочных корыт не бежит веселая струйка мыльной воды. Однако папа за завтраком намекнул, что на фабрике сейчас находятся Зеллер, Капп, Браун и еще кое-кто из эльзасцев. Интересно, в чем они сегодня пришли: в обычных белых блузах или принарядились по случаю воскресенья? Может быть, они в сюртуках и старых цилиндрах, как на похоронах маленького Готлиба? И зачем они пришли?

– Жюстен, замолчи сейчас же!

Жюстен уже десятый раз слышит эту фразу.

– Молчу, молчу, молчу, – начинает мальчик несколько тише и еще плотнее прижимается лбом к оконному стеклу, а перед глазами у него пляшут зеленые и красные круги от ослепительного солнца, заливающего двор.

Позади него приглушенные голоса женщин сливаются с жужжанием мух, облепивших люстру.

– С тех пор как эти разбойники не захотели принять папашу и дядю Миртиля в свой клуб, они все как сговорились, – жалуется вечно скорбная Гермина. – И все ополчились на нас. Попробуй мы нанять прислугу, уверяю вас, ни одна к нам не пойдет. Эти господа даже не раскланиваются! На стенах фабрики пишут всякие пакости. А вы только послушайте здешних возчиков, что они говорят, когда выезжают со двора. Мы уже третью булочную меняем. Мальчишки ругают Тэнтэна разными гадкими словами.

– Если бы я не удерживала Жозефа, – говорит Сара, – он бог знает что бы натворил.

– А Гийом стал такой нервный, такой нервный, – вздыхает Гермина. – Слава богу, папаша ни о чем не догадывается.

– Такой человек, да ни о чем не догадывается! – удивляется тетя Минна, и в голосе ее звучит жадное любопытство.

– К счастью, Ипполиту и моему деверю некогда заниматься такими пустяками, – замечает Сара с тонкой улыбкой.

– Этот год, Сара, им когда-нибудь зачтется, – говорит тетя Минна, а Элиза одобрительно и понимающе кивает. – Дай-то бог, чтобы они только не проработали впустую.

– Сейчас мы это узнаем, – замечает Сара. – Да, дай бог, чтоб мои несчастные дети были вознаграждены за все свои труды. Они этого заслуживают.

Сара умолкает, больше жалоб от нее никто не услышит. Губы ее трогает спокойная и гордая улыбка, приводящая парижских родственниц в немалое смущение.

…Разве трудно ребенку в воображении проскользнуть никем не замеченным сквозь щели ставен? Жюстен рассеянно слушает беседу дам. Конечно, он наслушался немало, когда зимними утрами бегал за молоком и хлебом. И сколько раз он возвращался домой с разбитыми в кровь кулаками, – у местных школьников, оказывается, очень твердые пуговицы.

Но сегодня все это пустяки. «Мы скоро узнаем», – сказала бабушка. Что же такое мы скоро узнаем? Может быть, узнаем, явился ли Зеллер в рабочей блузе или в цилиндре? Зачем приезжают эти Штерны и наводят на всех такую смертную тоску? И почему сегодня, в воскресенье, он сам, как навозная муха, жужжит у окна, в то время как мужчины заняты там, на фабрике, какими-то своими необыкновенными делами?

До его слуха доносится противный голос кузины Элизы, покрывающий шепоток дам. Она заявляет, что несколько раз видела дядю Жозефа, когда он приезжал в Париж, и вдруг начинает так жеманиться, что тетя Минна вынуждена выразить свое неодобрение многозначительным покашливанием.

Тэнтэн со злобой представляет себе умильную мордочку Лоры, с восхищением взирающей на припотевшие прелести Элизы. Он мысленно поносит свою сестренку и под конец сравнивает ее с индюшкой, что, впрочем, несправедливо, ибо невинный профиль Лоры еще не имеет ничего общего с клювастыми обитательницами птичьего двора.

– Мне показалось, Сара, – говорит тетя Минна, – что твой брат Вильгельм вполне доволен своими делами.

– Он ведь у нас нетребовательный, – вздыхает Гермина.

Благодушная тетя Минна узнала, что ей хотелось знать, и Сара, собиравшаяся было вмешаться в разговор, плотнее сжимает губы.

Тэнтэн не слушает их. С фабрики доносится хлопанье дверей, чьи-то шаги громко отдаются во дворе, и мальчик, укрытый длинными кисейными занавесками, вдруг начинает танец диких.

– Кончили, кончили, идут!

Что именно «кончили», Тэнтэн и сам не знает, но он видит, что слова его вызывают всеобщее волнение. Бабушка Сара встает с кресел.

– Неужели кончили? – бормочет она.

Тетя Минна с ужасом глядит на нее. Гермина судорожно прижимает к груди курчавую головку Лоры. Щелкает замок.

– Папа! – Тэнтэн бежит к дверям. Входит папа.

– Ну что, Гийом? – невольно вскрикивает Сара.

Но по измученному лицу сына она видит, что до конца еще далеко.

– Я забыл здесь письмо Беллонэ, – цедит Гийом сквозь усы.

– Так я и знала, – шепчет Сара. Она садится и улыбается парижским гостьям.

Папа, забрав письмо, уходит. В неприкрытые двери легко проскальзывает худенькая фигурка девятилетнего мальчика. Первым делом Жюстену кажется, что на голову ему нахлобучили мешок с известкой. И кому это вздумалось выкачать весь воздух? Но и к полуденному солнцу и к июльскому зною привыкаешь быстро.

Ворота заперты, и это обстоятельство как-то неприятно поражает Тэптэна. Толпа принарядившихся рабочих стоит на улице. Люди настроены благодушно. Какой-то мальчишка просовывает между прутьями решетки длинную мордочку и подмигивает Тэнтэну, заливаясь пронзительным хохотом. Слышен голос женщины, она поясняет собравшимся:

– Нынче у Зимлеров учет.

Тэнтэн переводит дух, только когда за ним захлопывается дверь склада.

Там, в полумраке и успокоительной прохладе, движется дядя Жозеф – он то влезает на передвижную дубовую стремянку, то спускается на пол, перекладывает с места на место штуки сукна и яростно выкликает буквы и номера, которые Пуппеле, мусоля карандаш, вписывает в тетрадку немыслимыми каракулями.

– Ничего, пиши. Я перепишу. Прим. триста двадцать восемь. Женераль Прим. четырнадцать. Написал? Прим. четырнадцать тысяч семьсот пятьдесят занеси в последний столбец.

С него градом струится пот, рубашка распахнута, и видна волосатая грудь.

– Ты что здесь делаешь, шалопай? Вон отсюда!

Тэнтэн исчезает. Снова пекло. Он бежит вдоль забора и незаметно проскальзывает в прядильную, стараясь не хлопнуть дверью с подвешенной свинцовой чушкой.

Здесь тихо, как в церкви. Станки мирно дремлют между огромными шкивами. Плоские ремни похожи на протянутые руки. Тэнтэну они нравятся. Ему нравятся также ряды неподвижных веретен и их стальные пояски, блестящие от постоянного трения. Тэнтэн проводит рукой по легкому, почти неощутимому пуху, что свисает с веретен: это уже не очески, но еще и не нити, – пух невесом, как паутина; если его тронуть, он на ощупь теплый, маслянистый, приятный.

– Я тебя! – слышится скрипучий голос.

Позади станка вырастает дядя Миртиль, с ним его неразлучный Капп и один из этих противных Штернов. Миртиль хмурит свои нависшие козырьком брови и в упор смотрит на Жюстена.

И снова пекло. Но Тэнтэн предпочитает еще раз пробежать мимо всей фабричной ограды, вместо того чтобы подняться на второй этаж в ткацкую, где, чего доброго, попадешься на глаза дедушке Ипполиту.

Беспощадный июльский день склонился к закату, так и не принеся желанного ветерка, а мальчик все еще сидел, никем не замеченный, в душной тени машинного отделения. Это был его любимый наблюдательный пост. Отсюда виден большой маховик; шестнадцать канатов, огибающих его, уходят через два отверстия, пробитые в стене.

В будни по этим канатам передается энергия, рожденная поршнем. Тэнтэн Зимлер любит следить за быстрым движением канатов на всем их пути, со всеми его изгибами и поворотами. Он мысленно цепляется за них, а они исчезают в черном отверстии и безостановочно движутся дальше, на всей скорости огибая маховик. И мальчик задыхается от жары, страха и гордости. Ибо здесь, где сходятся канаты, центр всего, здесь ты – хозяин. И что в сравнении с этим подведение баланса, который учитывает все, но забывает о самом главном – об огромном маховике в пятнадцать футов? И как это у них находится время для всего, кроме этого центробежного регулятора?

Но вот у двери слышатся голоса. Жюстен стремительно покидает свою кирпичную парильню и издали видит, как фабриканты направляются к конторе. Через минуту он уже снова на складе; от дяди Жозефа остались одни только манжеты, твердые, точно оцинкованные.

Открыть дверь в контору – дело одной минуты. Жюстен просовывает в щелку нос и тут же отскакивает, потому что даже это неприметное движение не укрылось от дяди Блюма.

Вся контора до краев налита тишиной, колеблемой лишь тяжелым дыханием мужчин. Четверо из них сидят у стола, склонившись над бумагой, черной от цифр. За спиной у каждого стоит помощник, он проверяет счета. Цифры роятся над полом. Время от времени один из мужчин, чтобы удержать в памяти последнюю цифру, вслух повторяет ее, упирая на каждый слог: «двадцать пять», потом переворачивает страницу; и снова слышится молитвенное бормотание. Мастера уже ушли. Впрочем, они были вовсе не в цилиндрах и сюртуках, а в обыкновенных блузах.