Приснись - Юлия Александровна Лавряшина

на чем основана моя дьявольская уверенность, только малыш не решился.

На меня Саша больше не смотрел, пытался соединить детальки конструктора, а они выскальзывали из его маленьких пальцев. Рот его горестно изогнулся подковкой и застыл. Наверное, он уже жалел, что задал мне сокровенный вопрос…

Подождав чего-то еще, я поднялся:

— На сегодня фотосессия закончена. Всем спасибо.

Рука моя потянулась к круглой макушке, теплой даже на вид, но я остановил себя. Не нужно касаться его. Любого из них… Не стоит давать надежду. Я больше не увижу этого малыша.

Скоро он станет таким же волчонком, как остальные, а его глаза нальются свинцовым холодом. Никакой синевы не останется.

Так было с Андреем? Он тоже ловил взгляды посторонних, равнодушных мужчин: «Вы мой папа?» Или его рано сумели убедить, что его отец не придет за ним никогда?

Коновалов — сволочь последняя!

Уже на пороге комнаты меня внезапно пронзило: «А я чем лучше?! Не убедился ведь, что это не мой ребенок… А вдруг все же»

— Что с вами?

Ох ты! Я уже как-то добрел до кабинета Алены Сергеевны, которая почему-то просто стояла у окна и смотрела на клены, растущие во дворе. Но заметил ее, только когда она заговорила. Неужели директрисы не было в зале, пока я снимал? Я-то не сомневался, что она не спустит с меня глаз…

Наверное, я все еще был не в себе, потому что признания полились потоком:

— Я увидел там ребенка… Это просто моя копия! Даже он сам это понял. Маленький совсем… А вдруг, а?

Отвернувшись от окна, она еще внимательнее вгляделась в мое лицо:

— Саша Котиков?

— Котиков? Серьезно?

Директриса пожала плечами и уселась в свое кресло. Наверное, оно придавало ей уверенности.

— Каких только фамилий не бывает…

— Да бог с ней, с фамилией! Я не помню никакой Котиковой, но… А кого я помню?

— Вы так живете?

Пришел мой черед пожимать плечами:

— Как все.

— Поэтому детские дома переполнены.

Это определенно был упрек, но Алена Сергеевна произнесла эти слова с тихой грустью. И — черт! — это ранило меня еще больнее.

Из-за таких, как я, живущих в свое удовольствие, девушки вскрывают себе вены… А те, кто хочет выжить, бросают детей на произвол судьбы, думая, будто вдвоем с ребенком справиться будет труднее. Они еще не понимают, что самое невыносимое — это те липкие, холодные сумерки, которые называют одиночеством.

Если, конечно, не научишься воспринимать отсутствие близкого человека как свободу. Я научился. Но еще помню, как студентом рыскал взглядом по лицам: «Где ты? Ну где же ты?!» Мне казалось, я задохнусь, если не перелью на кого-то все непомерное богатство своего внутреннего мира.

Никто не заинтересовался им. Девушки замечали лишь то, что лежало на поверхности. Им хотелось целоваться со мной, а не выслушивать рассуждения о Достоевском, рвавшем мне душу. Разве кто-то мог разглядеть во мне князя Мышкина? Это смешно…

Я научился давать то, чего от меня ждали. Открыл доступ только в спальню, заперев главный вход на семь замков. Князь Мышкин скончался в кромешной тьме подземелья моей души.

Красота стала для меня проклятием, каким обычно люди считают уродство. Квазимодо — вот страдалец. Отчего мучиться Дориану Грэю? Великий ирландец все придумал… А вот гениальный француз показал правду-матку: никто не захочет иметь горб, даже ради того, чтобы заметили его несравненную душу. Как бы я ни плакался, покрыть свое лицо шрамами не решусь никогда.

— Вы хотите еще чего-то, Матвей?

Я чуть не вздрогнул: уже и забыл, что назвался этим именем. А какую фамилию выбрал? Если спросит сейчас, и не отвечу ведь.

— А? Не то чтобы хочу… Я прошу вас. Умоляю! Позвольте заглянуть в ваш архив. Посмотреть Сашино дело. Вдруг там указано имя матери? Если оно мне знакомо… Ну, вы понимаете! Тогда он действительно может оказаться моим сыном.

Я выпалил это все на одном дыхании, почти не моргая, чтобы не прервался энергетический луч, который направляю прямиком ей в мозг. Силой внушения я вроде обладал всегда. Или мне так казалось, а на самом деле все делало за меня мое лицо?

Впрочем, сейчас меня меньше всего интересовало, что подействует на Алену, мне нужно было проникнуть в архив и найти старую папку с короткой историей жизни моего брата.

Не знаю, надо ли мне интересоваться Сашиным делом… Ну, может, гляну заодно. Или не стоит?

* * *

Кажется, я впервые в жизни просыпаюсь в слезах…

По крайней мере, не помню, чтобы сон причинял мне такую боль. Этот синеглазый малыш… Ну как мог Макс оттолкнуть его?! Да что он за человек вообще?

Внутри трясется каждая жилка, так бывает, когда перенервничаешь или не выспишься. Или я подхватила какой-то вирус… Только этого не хватало. Болезнь подменяет меня унылой квашней, не способной ничему радоваться, а это для меня равносильно смерти.

На часах начало седьмого, а сегодня выходной — спать да спать. Зачем я так рано проснулась? Могла же увидеть, что обнаружит Макс в Сашиной папке… И отыскал ли дело брата?

Признаться, последнее волнует меня куда меньше: того несчастного ребенка уже нет в живых, ему не поможешь, а Сашка еще продолжает ждать своего папу. Если даже Макс не отец ему, что ему стоит отыскать того человека? Вдруг он одумался, остепенился? И мать… Если она жива? Может, воет ночами, вспоминая крошечного мальчика, брошенного в казенном доме, но не может отыскать…

Если б я когда-нибудь смогла стать матерью, моя жизнь превратилась бы в песнь радости. Нет, мне все известно про бессонные ночи, мастит и прочие неприглядные грани материнства… Но моя жизнь тогда обрела бы высший смысл: я создала человека! А все остальное можно вытерпеть — не пытки же, в конце концов. Миллиарды женщин справились с этим, многие даже не раз. Я не самая слабая из них, я смогу.

Только моей жизни это счастье не коснется. Не суждено мне целовать малюсенькие пальчики, вдыхать сладковатый запах мягкой головушки, ловить случайные, неосознанные улыбки: «Это мне! Мне!» Никто не захочет сделать меня матерью, ведь мужчины мечтают видеть в своей постели стройных, гибких, юрких…

Такой мне не стать. А кромсать себя ради того, чтобы ненужный мне человек обратил внимание, снизошел, — унизительно. Это куда хуже одиночества, с которым я уже сжилась. Оно ведь не унылое, вполне светлое, и смех в нем слышится куда чаще, чем всхлипы…

Вот только воркованием моего малыша оно не зазвучит никогда.

Когда папа выходит к завтраку, его уже встречает большая тарелка с солнечным омлетом, на котором зеленым