"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

Она была вся тонкая, ровно струна, прямая, и стояла, гордо вскинув вверх острый подбородок, чуть улыбаясь алыми, пухлыми губами.

— Господи, — вдруг подумал Матвей, — и она ведь любит меня». Он на мгновение представил себе Марью там, на Воздвиженке, в полутьме опочивальни, на кружевных подушках, с разметавшимися по кровати локонами, и заставил себя глубоко вздохнуть.

Марья поклонилась мужчинам и сказала звонким, красивым голосом: «Благодарим вас, бояре, что за нашим столом сидели, а мы завсегда слуги верные твои, государь».

Иван Васильевич потрепал девушку по щеке, — та зарделась, — и обернулся к Нагому:

«Красен сынами ты, окольничий, да и дочь у тебя хороша, вырастил на славу».

— Ваня, — вдруг очнулся младший сын государя, провожая глазами Марью. «Это моя невеста?».

— Нет, Федор Иванович, — спокойно, сдерживаясь ответил ему Борис Годунов, — твоя невеста, — моя сестра, Ирина Федоровна.

— А почему не эта? — капризно спросил Федор, указывая на Марью. «Хочу эту!».

— Это невеста Матвея Федоровича, — морщась, как от боли, объяснил ему старший брат. «Она и сговорена уже, Феденька, мы ж тут ради этого и собрались».

— Жалко, — обиженно выпятил губы Федор, и Борис Годунов, вздохнув, вытер ему слюни дорогим платком.

Когда разъезжались, на Москву уже пал тяжелый, жаркий сумрак конца лета. Скрипели колеса возков, переругивались конюхи, с Дмитровки был слышен дробный стук копыт, а Матвей стоял, прислонившись к бревенчатой стене кладовой, и ждал.

Она появилась, будто сотканная из вечернего, неверного света и глаза ее сверкали, как у кошки.

— Марья, — только и мог сказать он. «Марья, счастье мое…»

— Матвей Федорович, — она дышала легко, так, что даже не шевелились крупные камни ожерелья. «Господи, — вдруг сказала она, — да я весь день ждала, как я вас увижу».

Матвей нежно взял ее за руку, и притянул к себе. Он вдыхал запах яблок, и все никак не мог насытиться ее свежестью.

— Матушка заметит, что у меня губы распухли, — оторвавшись от него, смеясь, сказала Марья, — что я ей скажу?

— Что с мужем будущим целовалась, — ласково ответил Матвей, и, почувствовав под пальцами ее кожу — тонкую, гладкую, словно шелк, шепнул: «На-ка, это тебе».

Марья опустила лицо в целый сноп цветков троичного цвета — серо-синих, как ее глаза.

«Пахнет-то как, — сказала она глухо, — ровно как в раю».

Матвей коснулся губами мягких, еще теплых, напоенных летним солнцем волос, и обнял ее — всю, чувствуя, как под его ладонями бьется сердце Марьи.

— Или на дворе кто? — окольничий зевнул и высунулся в окно. В крестовой палате, после вчерашнего сговора, было убрано, столы накрыты обыденными, потрепанными льняными скатертями.

— Да нет, — прислушалась Анна Васильевна, оторвавшись от вышивания. «Помстилось, да и кому ехать-то — Матвей Федорович в подмосковную отправился, там сейчас женские горницы в порядок приводят, чтобы к венчанию все готово было.

— А Михайло с Григорием спят еще, пусть отдыхают, — ласково закончила жена, — все ж с войны вернулись. К обеду и встанут только», — она тоже зевнула и перекрестила рот.

— Нет, — муж встал, — точно, ворота скрипят. Кого это…? — он внезапно побледнел и обернулся: «Царь!»

Иван Васильевич зашел в крестовую палату, опираясь на резной, изукрашенный рыбьим зубом посох.

— Встань, — поморщился он, увидев бухнувшегося на колени Нагого. «Говорить с тобой хочу, боярин».

Федор зашипел на застывшую, ровно изваяние жену: «Вон пошла отсюда, быстро, вели принести с поварни чего, и чтобы носа сюда никто не показывал».

Царь повертел в длинных, чуть костлявых пальцах серебряный кубок с вином и погладил аккуратную, полуседую бороду. Желто-зеленые, немного припухшие глаза обежали палату и остановились на испуганном лице Нагого.

— Ты мне слуга верный, Федор Федорович, — царь поднял бровь и не понятно было — то ли утверждает он, то ли спрашивает.

— Да великий государь…, - начал было окольничий, но Иван Васильевич, поморщившись, махнул рукой.

— Как вас чинами да вотчинами жаловать, вы все верные, — ядовито сказал государь, — а как до дела дойдет, по всей стране и десятка надежных людей не разыщешь. Нет, — он вздохнул, и легко, хищно улыбнулся, показав острые, крепкие зубы, — как раньше были бояре, нынче днем с огнем таких слуг не найдешь. Так, — царь помедлил, — шваль всякая в покоях отирается, милостей себе выпрашивает.

— Да ты только прикажи, — дрожащим голосом проговорил окольничий, — мы ж завсегда…

— И прикажу, — царь все улыбался, и Нагой подумал, — на мгновение, — что не видел еще ничего страшнее этой тонкой, играющей улыбки. «Марью свою в Кремль свези».

Нагой сглотнул и подумал, что ослышался.

— Государь, — жалким, дрожащим голосом сказал он, — но ведь сговорена она, ты ж сам вчера…

— А ты мне не напоминай, Федька, что вчера было, — тихо, зловеще сказал царь, — у меня разум в голове есть еще, помню я. Ну? — он поднял бровь.

— Если Ивану Ивановичу, великий государь, — робко попытался сказать боярин.

Царь рассмеялся — ровно заскрежетало ржавое железо.

— А чем я тебе плох зять? — задумчиво, склонив голову, спросил царь. «Марья твоя на престол сядет, повенчаемся с ней, как положено, корону цариц московских наденет. Ну а вотчины там, почести, — это все будет, не беспокойся, Федор Федорович, тестя своего не обижу, и семью его тоже».

— А боярин Вельяминов как же? — кусая губы, спросил Нагой.

— А за Матвея Федоровича ты не волнуйся, — ласково успокоил его царь, — он у меня слуга преданный и друг первейший, с ним мы всегда договоримся. В конце концов, — Иван Васильевич вдруг, будто вспомнив что-то, рассмеялся, — и ему более сорока уже, и мне тако же, — человек я взрослый, разумный.

— Дак, может, батюшка-царь, повенчаетесь сначала…, - было начал боярин, но вздрогнул — Иван Васильевич схватил его жесткими пальцами за руку — больно.

— Слушай меня, Федька, и запоминай, — сказал он, наклонившись над окольничим, — я сейчас уеду, и чтобы Марья опосля обедни у меня в палатах была. Не будет ее — ты со своими сынами на кол сядешь, а жене твоей у Троицкой церкви завтра ноздри вырвут и язык урежут, тако же и Марье, и сгниют они в тюрьме монастырской.

— И не вздумай бегать, — от меня еще никто не убегал, — царь вдруг на мгновение помрачнел.

«Понял?» — спросил он окольничего, и, увидев ужас в его глазах, рассмеялся: «Вижу, понял.

Марью не сбирай долго — богатства у меня поболе, чем у тебя, наготу ей будет, чем прикрыть».

Он вышел, раскрыв дверь сильным ударом ноги, и со двора донеслось ржание коней.

— Федор, — услышал окольничий шепот жены, — да как же это так…

Анна Васильевна стояла на пороге, комкая в руках шелковый плат.

— Ты с языком своим остаться хочешь? — устало спросил ее муж. «Ну вот иди, распорядись возком, а я к Марье поднимусь».

— А ежели не повенчается он с ней? — лицо жены было белым, ровно мел. «Как это ты можешь — дочь свою на бесчестие отдавать? Надо к Матвею Федоровичу послать, в подмосковную, может, поговорит он с царем».

Окольничий тяжело встал и с размаха ударил жену в лицо. «Пошла вон, дура, — прошипел он, — возок готовь, как я и сказал тебе. Мне жизнь моя и сынов моих дороже, чем девство Марьи, понятно?».

Анна Васильевна вытерла кровь с разбитых губ и поклонилась мужу: «Как ты решил, так и будет, батюшка».

— То-то же, — бросил ей вслед окольничий и пошел в женские горницы.

— Батюшка, — нежно сказала Марья, обернувшись на скрип двери, — утро какое красивое сегодня, ровно как на иконах пишут.

Ее черные волосы были небрежно заплетены в косы, домашний, невидный сарафан был, чуть расстегнут, на груди, и было видно простое, светлое кружево сорочки.

Окольничий посмотрел на сияющий московский полдень, на высокое, темно-синее небо, где, перекликаясь, кружили птицы, и сухо сказал: «Туфли надень».

Марья нашарила на полу мягкие сафьяновые туфли и подняла на отца серые, огромные глаза: «Случилось что, батюшка?».