Генерал Багратион. Жизнь и война - Евгений Анисимов

Зрелище поля сражения 2-й армии было ужасно. Побывавший позже на Багратионовых флешах французский лейтенант Ложье вспоминал: «Огромная площадь трех главных редутов (они состояли из трех частей, флешей. — Е. А.) взрыта ядрами; на ней виднеются тела, разбросанные члены, глубокие ямы, вырытые снарядами, с погребенными на дне их трупами.

Ясно видны те места, где разорвавшимся снарядом разбиты лафеты пушек, а кругом убиты все — люди и лошади… Говорят, что Наполеон велел переворачивать трупы офицеров, чтобы определить, чем они убиты. Почти все изранены картечью… Кажется, что целые взводы были разом скошены на своей позиции и покрыты землей, взрытой бесчисленными ядрами»45. Это сравнение с косой смерти, которая как траву косила людей, приходило в голову многим, видевшим ужасные последствия сражения…

Колеблющиеся весы побоища

Постепенно, к середине дня, эпицентр битвы стал смещаться к батарее Раевского и Курганной высоте. Наполеон, достигнув успеха на своем правом крыле с захватом Багратионовых флешей и Семеновской, сместил удар в центр русской позиции. Там развернулось ожесточенное сражение. Через какое-то время оно утратило уставную правильность и, как пишет участник его Л евенштерн, «перешло в рукопашную схватку: сражающиеся смешались, не было более правильных рядов, не было сомкнутых колонн, были только более или менее многочисленные группы, которые сталкивались одна с другою, люди дрались спереди, сзади, свои и враги смешались». «Это была скорее бойня, нежели бой, — подтверждает слова Левенштерна Д. Н. Болговский, — дрались только холодным оружием, что… бывает редко». «Тогда закипела сеча, общая, ожесточенная, беспорядочная, где все смешалось: пехота, конница и артиллерия, — вспоминает о том же эпизоде битвы Граббе. — Бились, как будто каждый собой отстаивал победу. Последний конный резерв, кавалергарды и конная гвардия, атаковали в свою очередь и смешались с конницею неприятеля. То была решительная, грозная минута в судьбе России. Весы побоища склонялись видимо в пользу завоевателя. Центральная батарея… засыпав ров и поле телами нападающих… досталась неприятелю. Конница его, как обезумевшая, носилась по нашему полю и вскакивала в свиты генералов. Все казалось у нас расстроенным и открытым. Под рукой не было резерва, кроме преображенцев и семеновцев, стоявших у опушки леса. Хотя и неприятель был также смешан и расстроен, но он был среди нас, и сильный резерв — ружья у ноги, целый и в деле не участвовавший, — гвардия Наполеона — стояла в глазах наших, как грозная туча, готовая разразиться и сокрушить всякий отпор. Барклай де Толли и Милорадович в эти минуты были путеводными звездами в хаосе сражения: все ободрялось, устраивалось ими и вокруг них. Скоро разбитые остатки полков составили новую стену, готовую на новый бой. Благоприятнейшее победе мгновение невозвратно минуло для императора… Он не решился ввести в убийственный пролом последнюю свою надежду для довершения (по моему мнению) несомнительной, ему столь знакомой, но на этот раз не узнанной им, манившей его тогда, победы… Победа оставалась нерешенная между обеими армиями…»46

В тот же день, 26 августа, Багратиона после осмотра врачами раны и перевязки на поле боя привезли в Можайск. Оттуда он написал (скорее всего — продиктовал) письмо на имя императора, уже отчасти процитированное выше. Это письмо ставит целью особо подчеркнуть подвиг, совершенный его армией: «В сей день, всемилостивейший государь, войско русское показало совершенную неустрашимость и неслыханную храбрость от генерала до солдата. Неприятель видел и узнал, что русские воины, горящие истинною к тебе, всемилостивейший государь, и отечеству любовию, бесстрашно все готовы пролить кровь, защищая августейший твой престол и отечество… Во Второй вверенной мне армии, занимавшей и теперь левый фланг и на который, подобно как и 24-го числа, неприятель более всего стремился, редкий штаб-офицер вышел без ран, корпусные же и дивизионные начальники все почти израненными… Они были примером всем прочим воинам в неустрашимости и храбрости, что самое, как и благоразумные их распоряжения, доставили в сем деле войску нашему поверхность над неприятелем»47. Эти слова могут показаться слишком формальными, официальными, но они в данном случае отражают истинное положение вещей. В Бородинском сражении, как и во всей этой войне, было проявлено то, что потом стали называть массовым героизмом. И друзья, и враги единодушно признают, что русские солдаты и офицеры проявили необыкновенное мужество и терпение. Наполеон был удивлен, что такое сражение, которое он считал победным для себя, не принесло ни трофеев, ни пушек, ни знамен; в плен попали только тысяча человек (столько же взяли и русские). Коленкур, находившийся во время сражения рядом с Наполеоном, писал: «Русские проявили большую отвагу, укрепления и территория, которую они вынуждены были уступать нам, эвакуировались в порядке. Их ряды не приходили в расстройство, наша артиллерия громила их, кавалерия рубила, пехота брала в штыки, но неприятельские массы трудно было сдвинуть с места, они храбро встречали смерть и лишь медленно уступали нашим отважным атакам. Еще не было случая, чтобы неприятельские позиции подвергались таким яростным и таким планомерным атакам и чтобы их отстаивали с таким упорством»48. Естественно, что русские солдаты не только сопротивлялись, но и переходили в контратаки, более того, в этой борьбе французы встретились не только с отвагой противника, но и с ожесточением и непримиримостью, знакомыми им только по войне в Испании. Как вспоминает польский участник войны, «следовало удивляться упорству, с которым дралась молодая русская пехота. Я видел лежавших на земле раненых стрелков, которые поднимались, когда мы проходили мимо и стреляли в нас. Приходилось добивать их, чтобы они не могли принести нам еще больше вреда»49. «Целыми линиями, — вспоминал другой участник сражения Боссе, — русские полки лежали, распростертыми на окровавленной земле и этим свидетельствовали, что они предпочитали умереть, чем отступить хоть на один шаг»50.

«И пораженье от победы ты сам не должен отличить»

Багратион был уверен, что под Бородином русская армия не проиграла сражение, а, возможно, победила. Так думали в первые часы после сражения многие. Кутузов поначалу писал царю о свершившейся победе; обрадованный государь отвечал ему 31 августа рескриптом, в котором объявлял: «В вознаграждение достоинств и трудов ваших возлагаем мы на вас сан генерал-фельдмаршала, жалуем вам единовременно сто тысяч рублей и повелеваем супруге вашей княгине быть двора нашего статс-дамой»51. Сам Кутузов писал 29 августа будущей статс-даме: «Я, слава Богу, здоров, мой друг, и не побит, а выиграл баталию над Бонопартием»52. Для такого суждения, казалось, были основания: ночью французы, занявшие фактически все русские позиции, отошли с места боя — как полагают многие, чтобы не ночевать среди трупов на взятых ими русских батареях и флешах, где просто не было ни клочка свободной от человеческих и лошадиных тел земли. Но при этом они отошли недалеко, так что контролировали поле. Причем, по-видимому, часть из них располагалась в непосредственной близости от опустошенных русских позиций. Как вспоминает один из французов, ночевавший на русских позициях, Боссе, «из ружейных прикладов и обломков нескольких фур удалось развести огни, достаточные для того, чтобы поджарить конину — основное наше блюдо… Но вот что было ужаснее всего: около каждого огня, как только блеск его начинал прорезывать мрак, собирались раненые, умирающие, и скоро их было больше, чем нас. Подобные призракам, они со всех сторон двигались в полумраке, тащились к нам, доползали до освещенных кострами кругов, затрачивая на это крайнее усилие, последний остаток своих сил: они хрипели и умирали, устремив глаза на пламя, которое они, казалось, молили о помощи, другие, сохранявшие дуновение жизни, казались тенями мертвых»53.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});