Цикл 'Пограничная трилогия'+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5 - Кормак Маккарти

— И как же все это обернулось?

— О, весьма странным образом.

Слепой потянулся за своим бокалом. Выпив, продолжал держать его перед собой, словно разглядывая, а потом вновь поставил перед собой.

— Весьма странным образом. Потому что обстоятельства введения того человека в роль padrino сделали этот его статус главным, центральным в его жизни. На этом поприще выявилось все лучшее, что в нем было. Да даже и то, чего не было. Добродетели, давно отброшенные, вернулись и воссияли в нем. Он напрочь перестал грешить. Начал даже посещать мессу. Из самых затаенных глубин его существа это новое служение вызвало к жизни честь и верность, рвение и доблесть. То, чего он достиг, не передать словами. Кто бы мог такое предвидеть?

— Но что-то случилось? — спросил Джон-Грейди.

Слепой улыбнулся своей болезненной слепой улыбкой.

— Ага, почуял подвох! — сказал он.

— Вроде того.

— Все правильно. Ничем хорошим это не кончилось. Может быть, из этой сказки можно извлечь мораль. А может, и нельзя. Оставляю это на твое усмотрение.

— Так что же случилось?

— Судьба человека, чью жизнь навсегда изменила просьба умирающего, в конце концов оказалась совершенно загублена. Тот ребенок стал главным в его жизни. Стал чем-то большим, чем сама жизнь. Сказать, что он полюбил того ребенка до безумия, — значит ничего не сказать. И тем не менее все вышло скверно. Опять-таки я верую, что намерения умирающего были самыми лучшими. Но допустим и иной взгляд. Это ведь не первый случай, когда отец приносит в жертву сына… Крестный сын рос неуправляемым и своенравным. Стал преступником. Мелким воришкой. Игроком. За ним много чего водилось. В конце концов, зимой одна тысяча девятьсот седьмого, находясь в городе Охинага, он убил человека. В это время ему было от роду девятнадцать лет. Возраст, где-то близкий к твоему, наверное.

— Такой же.

— Да. Может быть, такова была его судьба. Может быть, никакой padrino не уберег бы его от него самого. Никакой отец. Тот padrino все свое состояние ухнул на взятки и на адвокатов. Все зря. Такая дорога, если на нее встать, конца не имеет, и он умер в нищете и одиночестве. Но не ожесточился. И даже мысли не допускал о том, что его, может быть, предали. Когда-то он был сильным и даже безжалостным человеком, но любовь делает людей глупцами. Я сам таков, так что говорить это имею право. Под ее влиянием мы напрочь забываем об осмотрительности и вновь о ней вспоминаем, только если судьбе будет угодно обратить на нас некую толику милосердия. Бывает, что очень малую. Или вообще никакой… Говорят о какой-то слепой судьбе, которая бессмысленна и бесцельна. Но что за штука такая эта судьба? В этом мире каждому действию, после которого нет пути назад, предшествует другое, а тому еще одно и так далее. Получается лестница с невообразимым множеством ступеней. Люди думают, что, когда у них возникает выбор, они что-то решают. Но свобода наших действий ограничена тем, что нам дано. Возможность выбора теряется в путанице поколений, и каждое действие в этой путанице еще больше порабощает, ибо сводит на нет всякую альтернативу и еще крепче привязывает тебя к стенам и заграждениям, из которых и состоит жизнь. Если бы тот умерший мог простить своему врагу неправду, которая с ним творилась, все было бы иначе. Правда ли, что сын вознамерился отомстить за отца? Правда ли, что умерший принес сына в жертву? Наши планы обоснованы неким будущим, а будущего мы не знаем. Мир ежечасно меняет очертания и формы в зависимости от того, что перевесит, и сколько бы мы ни пытались разгадать, какую форму он примет, мы не имеем такой возможности. А имеем мы только Закон Божий и благоразумие ему следовать, если захотим.

Маэстро наклонился вперед и сложил руки перед собой. Винный бокал у него был пуст, он взял его, поднял.

— Тем, кто лишен зрения, — сказал он, — приходится полагаться на память о прошлом. Если я не хочу выглядеть глупо, пытаясь выпить из пустого бокала, я должен помнить, выпил ли я его весь или нет. Так и тот человек, который стал padrino. По тому, что я рассказал о нем, можно подумать, будто он умер старцем, но это не так. Он был моложе, чем я сейчас. Из моих слов выходит, что щепетильность, с которой он исполнял свой долг, была продиктована ему совестью, или ощущением прикованного к нему внимания мира, или и тем и другим. Но эта догадка быстро отпадает. Действия его были вызваны любовью к чаду, ставшему причиной его горя, если это было горе. А вы что об этом думаете?

— Не знаю.

— И я не знаю. Знаю только, что каждое действие, в котором нет сердца, в конце концов обнаружит свою тщетность. Каждое мелкое движение.

Посидели в молчании. И во всем зале вокруг них стояла тишина. Джон-Грейди смотрел, как сливаются капли воды на стоящем перед ним запотевшем бокале, к которому он так и не притронулся. Слепой поставил свой бокал опять на стол и оттолкнул от себя.

— Вы эту девушку очень любите?

— Больше жизни.

— Alcahuete тоже в нее влюблен.

— Тибурсио?

— Нет. Главный alcahuete.

— Эдуардо.

— Да.

Посидели тихо. Во внешнем зале собрались музыканты, они уже раскладывали свои инструменты. Джон-Грейди сидел, глядя в пол. Немного посидев так, поднял взгляд:

— Как вы думаете, старухе можно верить?

– ¿La Tuerta?[183]

— Да.

— О господи! — тихо произнес слепой.

— Старуха все время говорит ей, что она удачно выйдет замуж.

— Старуха — это же мать Тибурсио!

Джона-Грейди так и отбросило на спинку стула. Он так и замер с ошарашенным видом. Смотрел при этом на дочь слепого. А она на него. Тихая. Добрая. Непроницаемая.

— А вы не знали?

— Нет. А она знает? Хотя что я говорю? Она-то, конечно, знает.

— Да.

— А она знает, что Эдуардо влюблен в нее?

— Да.

Музыканты завели какую-то простенькую барочную партиту. На выделенной для танцев площадке задвигались престарелые пары. Слепой сидел сложив руки на столе перед собой.

— Она уверена, что Эдуардо убьет ее, — сказал Джон-Грейди.

Слепой кивнул.

— Вы тоже думаете, что он способен ее убить?

— Да, — сказал маэстро. — Я верю, что он на это способен.

— Поэтому вы и не хотите быть ее посаженым отцом?

— Да. Именно поэтому.

— Это навлекло бы ответственность и на вас.

— Да.

По выметенному и отшлифованному бетонному полу с одеревенелой правильностью скользили пары. Танцующие двигались с ветхозаветной грацией, как массовка в фильме.

— И что, по-вашему, мне теперь делать?

— Я не могу