Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг. - Виктор Петелин

Шолохов оборачивается и вопросительно смотрит на собеседника.

– Ну а все же, что будет с Мелеховым?

Вопрос не праздный. Тысячи читателей с нетерпением ждут ответа.

Улыбаясь, Шолохов в свою очередь спрашивает:

– Помните, Тарас Бульба сказал Андрию: «Я тебя породил, я тебя и убью!»…

И уже серьезно, без улыбки продолжает:

– Могу только сказать, что конец обманет ожидания многих и многих. Последняя часть «Тихого Дона» должна вызвать разноречивые толки и суждения. И затем, нельзя ведь забывать, что писатель должен уметь прямо говорить читателю правду, как бы она горька ни была. Поэтому к оценке каждого художественного произведения нужно, в первую очередь, подходить с точки зрения его правдивости и убедительности.

…Теперь, еще и еще раз перечитывая уже успевший прошуметь среди читателей конец «Тихого Дона», думаешь, что только Шолохов мог так закончить книгу. Писатель до конца остался верен прямой и суровой жизненной правде. Он не увлекся соблазном спокойного и гладкого окончания романа, не побоялся еще раз встряхнуть мысли и чувства читателя, заставить его трезвыми глазами перечитать только что уже прочитанную книгу. Нельзя без волнения читать заключительные строчки романа, то место, когда бежавший из банды Фомина Григорий по мартовской ростепели перешел Дон, поднялся к дому и увидел сына. Прошедший трудный и бурный путь Григорий понимает, что сын – это и все, что еще роднило его с землей, что еще привязывало его к жизни. На этом и заканчивается роман. Возникает вопрос: «Мог ли быть конец иным, другим, может быть, оправдывающим Григория Мелехова, смягчающим его личную трагедию, примиряющим его с жизнью?» Теперь, когда читатели уже знают конец, стало полностью ясно, что все должно было решиться именно так, и только так, как это сделал писатель. Иного теперь уже не представляешь. Не мог Григорий Мелехов примириться с жизнью, с новыми порядками на земле, с советской властью. Может быть, попади бы Григорий на другую почву, в другую обстановку, и совсем он был бы другим, и не сложилась бы так трагически его судьба. Может быть, другие задатки дали бы ростки и, пожалуй, развились бы в бунтарствующем, анархиствующем Григории. А теперь он всеми своими корнями в старом и его тянет к этому старому, как к магниту. Ему страшно хочется послать к черту и революцию и контрреволюцию, осесть на землю и отдаться мирному хлеборобству. Казалось бы, ничего необычного нет в этом желании уставшего от людей и от жизни Григория. Но это только на первый взгляд. На самом же деле вся эта отрешенность Григория от жизни глубоко враждебна советской власти и тому новому, что она принесла с собой народу. Наступил бы час, и Григорий снова так же вот, как прежде, рубил бы красноармейцев. Недаром Михаил Кошевой говорит, что такие, как «уставший» от всего Григорий, еще опаснее, чем открытый враг. У командира белой повстанческой дивизии Мелехова старые счеты с советской властью. И не примирить уже его с ней, как не примирить друг с другом двух кровных смертельных врагов.

… И Шолохов не пошел по пути примирения. До конца верный себе, он закончил свой, изумительный по идейной и художественной мощи, роман так, как его мог закончить только большой настоящий художник.

В этой связи невольно приходит на память встреча с другим, не менее замечательным, уроженцем Дона А.С. Серафимовичем и сказанные им во время беседы слова о Шолохове.

Выходец с Дона, Серафимович – чистейшей воды казак. Он способен часами «гутарить» о Доне, о казачьей старине, с явным удовольствием и даже наслаждением «играет» донские песни, расспрашивает каждого донского человека о житье-бытье казаков подробно и с пристрастием.

Ну а раз уж разговор зашел о Доне, то как же можно обойти Шолохова. Так уж повелось, что там, где говорят о Доне, непременно вспоминают Шолохова.

А.С. Серафимович имеет непосредственное отношение к судьбе Шолохова как писателя. Он (Серафимович) был, пожалуй, первым, кто заметил и оценил яркий, самобытный талант молодого Шолохова. С тех пор не прекращается дружба двух замечательных писателей.

– Шолохов – огромный писатель, – сказал во время упомянутой встречи Серафимович. – Он силен в первую голову как крупнейший художник-реалист, глубоко правдивый, смелый, не боящийся самых острых ситуаций, неожиданных столкновений людей и событий.

И чуть помолчав, Серафимович, тряхнув головой, повторил:

– Огромный, правдивый писатель. И… черт знает как талантлив…

Последние слова Серафимович произнес с каким-то даже изумлением.

Следовало бы еще, пожалуй, рассказать о партийной деятельности Шолохова – члена бюро Вешенского райкома партии, о государственной деятельности Шолохова – депутата Верховного Совета СССР, о Шолохове – академике. Но невозможно в рамках одного небольшого очерка сказать всего о Шолохове.

Рост и развитие районов Северного Дона и, в частности, Вешенского района тесно связаны с именем Шолохова. Он, например, повседневно, по-хозяйски следит за благоустройством своей родной станицы – Вешенской. Вешенский водопровод, электростанция, театр казачьей молодежи – все это создавалось по инициативе и при помощи Шолохова. Нам рассказывали о том, как Шолохов бережно помогал становиться на ноги молодому вешенскому театру. Он приходил на репетиции, давал актерам творческие советы, указывал на недочеты, одобрял, сурово критиковал за ошибки. Актеру, игравшему роль Макара Нагульнова в пьесе «Поднятая целина», Шолохов советовал:

– Без нажима, без нажима. Больше сдержанности и, если хотите, скупости, но скупости выразительной в словах, жестах и даже в походке.

На обратном пути из Вешенской до первой железнодорожной станции мы ехали в кузове грузовика, куда набилось десятка полтора пассажиров – вешенских казаков и казачек. Наш сосед – краснолицый, рыжебородый казачина в надвинутом на самые глаза лисьем треухе солидно и басовито говорил:

– А Пантелей Прокофьевич мне кумом доводился… Родным кумом. И его сына Гришку я тоже хорошо знал.

… К этому приходилось привыкать.

Г. Лит

В гостях у писателя

Поезд № 76 приходил в Миллерово в половине третьего ночи. Наш проводник – суровая черноглазая женщина лет сорока, молчаливая и подтянутая – разбудила нас весьма заблаговременно. Глядя, как в окнах летит черная степь, мы стали расспрашивать, не знает ли случайно товарищ проводник, где можно остановиться в Миллерове – переждать до утра. «А вы не здешние? – спросила она. – Куда едете?» Мы сказали, что нам надо как-нибудь добраться до станицы Вешенской. «Не к товарищу ли Шолохову едете?» – «Да, если удастся, очень бы хотели его поглядеть». И тут эта строгая женщина в оставшиеся недолгие минуты проявила столько заботливости к нам, так подробно рассказывала, где лучше остановиться, да каким средством передвижения лучше ехать дальше, – что мы были просто тронуты. Даже лицо ее – сосредоточенное лицо немолодой рабочей женщины удивительно изменилось и потеплело. Она была так ласкова с нами, словно мы ехали к ее родным.