Новый Михаил - Владимир Викторович Бабкин

приходя последним на всех испытаниях и марш-бросках. Да так приходил, что полковник Слащев лишь морщился словно от зубной боли, глядя на его нескладные потуги.

В конце концов, вызвал его полковник, да и сказал горестно:

– Вот что, Никитин, смотрю я на тебя, да прям сердце кровью обливается!

И тут Иван возьми да ляпни:

– От жалости, ваше высокоблагородие?

Тут усмехнулся и ответил:

– От жалости, это ты верно заметил. От жалости к Руси-матушке, к Отечеству нашему, которое до такого состояния дошла, что таких вот, как ты, в солдаты записывает, да еще не просто в солдаты, а в лейб-гвардию! Герои прошлого в гробу переворачиваются, глядя на таких вот, прости Господи, гвардейцев! Солдат из тебя, Никитин, как из дерьма пуля! В общем, не годишься ты, Иван, для «Трех топоров», буду я тебя переводить в другую часть.

– А куда, ваше высокоблагородие? – упав духом, спросил Иван.

Хоть и понимал он, что «Три топора» не для него, но все равно жаль покидать полк, нравилось ему здесь, несмотря на все тяготы службы, чувствовалось, что серьезная это часть, с большим будущим.

– Ну, уж точно не на фронт. Толку тебя отправлять на фронт? – Слащев покачал головой. – Ты и сам глупо погибнешь, и многие товарищи вокруг тебя из-за твоей глупости погибнут. Нет, Никитин, фронт не для тебя. Вернее, определяю я тебя на иной фронт. Хоть ты и хилый, но язык у тебя подвешен, балагурить и сказывать умеешь, солдаты толпами вокруг тебя собираются, когда ты им очередные байки заливаешь, да и память у тебя прямо на зависть любому, так что применим мы тебя в другом качестве. Поедешь в Москву к полковнику Вязигину в Корпус патриотов, будешь обучаться на курсах. Будешь учиться политику государя и дело Освобождения разъяснять в народе.

Что ж, вот и закончилась казнь, и этот самый народ потянулся с Болотной площади. Шел в толпе и Иван. Уже неделя, как он в Первопрестольной. И вот уже неделю занимается он на курсах, где все не так. Вообще, Ивану везло в последнее время на совершенно необычные места. То «Три топора», то теперь вот курсы эти, на которых все казалось Ивану чудным и необыкновенным. Начиная с полковника Вязигина, который в миру оказался университетским профессором да еще и директором Департамента информации его императорского величества, заканчивая отцом Сергием, который помимо Закона Божьего, учит их риторике, умению отвечать на каверзные вопросы или уходить от нежелательного ответа. Среди преподавателей были совершенно разные люди, которых собрали, явно руководствуясь исключительно практическими соображениями, без почтения к каким-либо устоявшимся правилам и нормам приличия. Тут были и успешный приказчик, и репортер РОСТА, и даже личный камердинер государя. Науку они преподавали совершенно необычно, да так, что Иван только диву давался.

Курс ораторского мастерства и риторика, идеи Освобождения, Великое Служение, положения основных готовящихся законов и прочее, прочее, прочее…

Их учили говорить. Их учили думать. Десять-двенадцать часов в день. Их учили, но не просто учили, каждый их день включал в себя практику. Практику, тренирующую память, практику, тренирующую сообразительность в сложных ситуациях, практику, обучающую вести себя в толпе и вести толпу за собой. Они были лишь в начале пути, но Иван уже мог себе представить величие конечной цели.

И слушая, как в толпе вокруг него возбужденно обсуждают не столько только что произошедшую казнь, сколько заявленную сегодня идею Служения, слушая, с каким восторгом говорят об этом люди разных сословий, слушая их воинственные возгласы в ответ на вопли мальчишек-газетчиков, Иван понимал, что все вокруг не просто, их курс лишь часть чего-то огромного и что его учителя имеют к происходящему вокруг самое прямое отношение. И что ему, Ивану, повезло оказаться рядом с теми, кто стоит у истоков того, что меняет Россию, того, что стремительно двинет империю ввысь.

Москва. Большой кремлевский императорский дворец. Андреевский зал.

26 марта (8 апреля) 1917 года

В тронном зале яблоку негде упасть. Массовый психоз на улицах не мог не передаться присутствующим, да и сцена на Болотной явно способствовала пониманию происходящих процессов и цене их нелояльности в данный исторический момент.

Понятно, что истерия не возникла спонтанно и была во многом срежиссирована ведомствами господ Суворина, Глобачева, Курлова и Вязигина, но эффект ее, скажу я вам, пока превосходил все мыслимые мои ожидания. Разумеется, тут не могли не сработать наработки, которые я невольно притащил с собой из третьего тысячелетия, но пластичность сознания общества 1917 года поражала даже меня. Все ж таки любой самый раззомбированный зритель двадцать первого века, вольно или невольно, но научился фильтровать информацию. А аборигены нынешнего (для меня) времени были куда наивнее, чем даже советские зрители, смотревшие программу «Время». Ну, куда было со мной тягаться местным оппозиционным пропагандонам, если на моей стороне были все ресурсы властной машины, опыт последующих ста лет, в ходе которых промывка мозгов достигла эпического уровня, да еще и полное отсутствие тормозов и косности с моей стороны? Плюсом к этому была та стремительность, с которой я осуществлял нагнетание истерии, меняя повод за поводом, наращивая остроту сюжета и неожиданность поворотов… Ну, о чем тут говорить, если местная публика не видела даже обыкновенных мыльных опер моего времени?

Нет, они не были глупыми, вовсе нет. Но на моей стороне были не только технологии будущего, но и понимание происходящих процессов, всех этих игр вокруг трона, международных интриг, комплексов неполноценности и зашоренности элит, религиозных противоречий, включая все эти проблемы со старообрядцами всех разновидностей, евреев, мусульман, всей этой восторженности и глупости интеллигентской тусовки, всех высокосветских бредней и предрассудков, тяги мужика к земле, стремлений рабочего и прочее, прочее, прочее…

В этом плане я был куда в лучшем положении, чем были правители этой эпохи, включая всех революционных вождей, вместе взятых. Ведь, как бы они ни были готовы идти до конца, они оставались лишь продуктом своего времени, во многом лишь неисправимыми романтиками, пусть готовыми пролить реки крови, но все же не знающими итога своих