Ночью под каменным мостом - Лео Перуц

-- Благодарю покорно! -- усмехнулся художник, который тем временем заострял пастельный карандаш и точил цветные мелки. -- Дали бы хоть гульден -- я продал бы ее.

-- Да нет же! -- настойчиво продолжал император. -- Бьюсь об заклад, что стоит вам показать ее императору, как он тут же сделает вас гофдинером(1).

-- А мне так высоко не хочется, я и так всем доволен, -- заявил художник.

-- Вот и посудите, много ли у него ума! -- сердито вскричал починщик одежды. -- Вовсе нету. Он говорит, что ему по душе вольный ветер. А как пустится бродяжничать, так нередко и кусочка хлеба не имеет.

-- Если нету хлеба, я и маслом наемся, -- утешил его художник, продолжая возиться со своими карандашами и мелками.

-- Его Величество, -- сказал император, почтительно выпрямившись и немного приподнявшись со стула, -- за такую редкую работу наверняка окажет вам всяческую милость и благосклонность.

-- И задолжает кучу денег, -- возразил художник. -- Как Мизерони, императорскому гофдинеру и камнерезу, у которого теперь в доме не осталось ничего, что он бы мог назвать своим. Нет, у Его Величества кошелек можно взять только вместе с рукой.

-- Как ты сме... -- вспыхнул император, но тут же подавил гнев и продолжил голосом, в котором слышалось невольное сознание своей вины: -- Две недели тому назад он же заплатил Мизерони двенадцать золотых гульденов.

-- Двенадцать из ста двадцати, которые задолжал! -- подчеркнул художник.

-- Я думаю, что для бедного портного и двенадцать гульденов -- деньги немалые, -- вставил свое слово старший брат, так и не разобрав, что речь идет не о собрате по профессии, а о резчике по камню(2). -- Что же касается нашего императора и богемского короля, так люди говорят, что всякий, кто хочет его видеть, должен переодеться конюхом или садовником, потому что Его Величество каждый день посещает свои конюшни и увеселительные сады.

-- Возможно, -- сказал император, наморщив лоб, -- он просто избегает людей, от которых изо дня в день слышит одни и те же слова: "Государь, помоги! Дай мне то! Дай мне се! Оправдай! Подари! Сделай меня счастливым! Сделай меня богатым!"

-- И еще толкуют, -- продолжал портной, -- что там, в замке, вместо императора правят страной и предписывают налоги три человека: камердинер, астролог и антиквар.

-- Если завтра в это же время, -- не обращая внимания на портного, обратился император к художнику, -- вы придете в императорский увеселительный сад, то вы сможете встретиться с Его Величеством и принять свою должность.

-- Мою должность? -- удивился живописец.

-- Именно. Если, конечно, вы пожелаете служить Его Величеству своим искусством, -- заверил император.

Синьор Брабанцио собрал свои мелки и карандаши и аккуратно разложил их по подоконнику.

-- Одни только дураки служат королям! -- сказал он. -- Написано ведь: не доверяйтесь князьям земным, ибо нет у них ничего святого. Пане, я не хочу служить ни этому королю, ни любому другому!

-- Вот видите! -- разгорячился портной. -- Говорил же я вам, что он дурак. Ему добрый совет что мертвому горчичник. Я каждый день молю Бога, чтобы Он укротил его: "Господи, сделай его хромым, сделай его горбатым, но дай ему немного рассудка, не то он так и помрет распоследним дураком!"

-- Смотри-ка, опять идет этот жид, -- сказал художник, стоявший у окошка. -- Тот, что с козлиной бородой. Он уже в третий раз приходит. Хотел бы я ему помочь, да вот только не знаю, как.

Евреем с козлиной бородкой, которому Брабанцио никак не мог помочь, был Мордехай Мейзл.

Он ходил сюда ради Эстер, своей покойной жены. Три года минуло с той ночи, когда Мелах Хамовед, ангел Смерти, унес ее с собою. Но время не притупило горе Мордехая. Он постоянно думал о ней. И он хотел иметь ее портрет.

Он слыхал о художниках, которые умели очень достоверно изображать давно ушедших людей: патриархов, Моисея со скрижалями заповедей в руках, жену Иоакима Сусанну, а также римских императоров и богемских королей. В одном графском замке ему даже довелось собственными глазами увидеть изображение юного Авессалома, который плачевным образом повис на своих волосах. А потому ему накрепко втемяшилось в голову, что художник Брабанцио, если только ему правильно описать наружность Эстер, сможет написать ее портрет. Он надеялся наглядно передать словами, какой была в земной жизни та, которую он звал своей голубочкой, сладостью и невинностью.

Правда, в Писании сказано: не сотвори себе кумира. Но ведь глава диаспоры, высокий рабби Лоэв, который был истинным гаоном -- князем среди мудрецов, -- учил его, что эта заповедь не входит в число семи главных, открытых Ною, и что если человек соблюдет хотя бы Ноевы заповеди, то он уже будет иметь свою долю в царствии Божием.

-- Жизнь и благословение Строителя мира, которым дается мир душам! -приветствовал он присутствующих по еврейскому этикету. Он не узнал императора, а император, в свою очередь, тоже не разглядел в госте Мордехая -- так сильно тот изменился за последние дни.

-- Господин, -- обратился к нему художник, пока гость с потерянным и скорбным видом озирался вокруг, -- вы напрасно приходите ко мне. То, чего вы требуете, никто не может сделать. Со слов нельзя нарисовать портрет.

-- Вы сможете, если только захотите! -- воскликнул Мордехай Мейзл. -Не может быть, что это так трудно! Вы должны только лучше вникнуть в описание.

-- Я знаю, -- отозвался художник, -- вы обещали мне восемь золотых гульденов. Но, как видно, мне их никогда не получить, и я так и останусь нищим.

-- Восемь гульденов? -- всполошился портной. -- Ты думаешь, еврей каждый день роняет из рукава такие деньги? Давай-ка принимайся за работу! Да уж постарайся удовлетворить его, а то я получаю от тебя одни только плевки на пол.

И он стал усердно штопать подкладку пальто, словно стараясь увлечь брата своим примером.

Художник подошел к мнимому писарю и, протянув руки к угольям, немного погрел их.

-- Если я рисую портрет человека, -- сказал он скорее для себя, нежели для остальных присутствующих, -- то мне мало даже того, что я вижу его лицо. Человеческое лицо -- вещь изменчивая, и сегодня оно выглядит так, а завтра -- иначе. Я задаю своему натурщику множество вопросов, я не отстаю от него до тех пор, пока не проникну в самое его сердце. Только так я могу сделать нечто стоящее.

-- Этот метод, -- заметил император, -- делает вам честь и, возможно, когда-нибудь принесет вам великую славу.

Синьор Брабанцио презрительно махнул рукой, показывая, что честь и слава были для него лишь горстью праха на ветру.

-- Речь идет о восьми гульденах, -- объяснил он. -- Я должен написать портрет его любимой жены, которая давно умерла. Но я же не Улисс и не могу спуститься в царство мертвых. И я не могу вызывать ее тень, как аэндорская волшебница(3).

Как бы в подтверждение своих слов, он обратился к Мордехаю Мейзлу:

-- Вы говорите, она была очень красива. Какого же рода была ее красота?

-- Она была как серебряный месяц на небе, она была прекрасна и скромна, как Абигайль(4), -- отвечал Мордехай Мейзл, и душа его устремилась к минувшим дням. -- Господь возложил мне на голову этот венец, но во мне было много греха, и я потерял ее. Я больше не могу смеяться со счастливыми; боль и горе напали на меня как злоумышляющие тати...

-- Человек может познать многое из такой изменчивости и непостоянства счастья, -- заметил портной.

-- Но вы должны мне объяснить, какого рода была ее красота, -- напомнил художник.

-- Как жертва Богу была она -- так прекрасна и непорочна! -- заговорил Мейзл. -- Как цветок полевой, радовала она глаза всех, кто видел ее. К тому же она умела писать, читать и делать расчеты; она занималась рукоделием из шелка, а когда мы садились за стол, она ухаживала за мной. Она была так умна, что могла бы говорить с самим императором. Еще у нее была кошка, которую она очень любила и всегда сама наливала ей молоко. Иногда она становилась очень печальной и говорила, что часы ползут так медленно, а ей хочется, чтобы уже наступила ночь.

-- Вычерпай из себя эту беду, -- сказал портной. -- Кто может избежать неизбежного?

-- В тот день мы поужинали, -- продолжал Мордехай, -- и легли в постель. Она сразу же заснула, дыша ровно и спокойно. Среди ночи я вдруг услышал, как она стонет и зовет на помощь -- да, она звала на помощь! Я склонился над ней, и...

Он захлебнулся словами, умолк, и лишь через минуту продолжил едва слышным голосом:

-- Прибежали соседи. Я не знаю, что было дальше. Когда я пришел в себя, то увидел на восточной стене комнаты горящую лампаду, светильник душ. И тогда я понял, что она умерла...

Император тихо произнес слова Экклезиаста:

-- Дети человеков суть вздох, легко поднимаются они на весах, они легче всякого дуновения...

-- Они легче всякого дуновения, -- повторил Мейзл и взглянул на императора, дивясь, что священные слова исходят из уст человека иной веры, который никогда не посещал хедер -- школу еврейских детей.

-- Всевышний, -- продолжал он, -- положил быть так. И что случается, то случается согласно Его воле. Она мертва, и нет мне более радости на земле. День проходит в трудах и мучениях -- это длится до тех пор, пока не приходит ночь и не приносит недолгое забвение, но утром старая боль возвращается.