Дмитрий Хворостовский. Две женщины и музыка - Софья Бенуа

Еще в переломные годы русские журналисты пытались провоцировать «оперного эмигранта» рассуждениями о плохой России и хорошем Западе, где все: от лиц до привычек и улиц выглядит «более интеллигентно». Вот и Андрей Максимов, побывавший с супругой на «загнивающем Западе» и умилившись чистотой городов и знанием языков в «европейских столицах», в программе «Ночной полет»[59] настойчиво выуживал из Дмитрия понимание.

«А. Максимов: Почему русские романсы, как правило, ужасно печальные и трагические?

Д. Хворостовский: Вы знаете, я не встречал романсов не печальных в музыке других стран.

А. Максимов: Вам не кажется, что русский романс более трагичен, чем нерусский?

Д. Хворостовский: Возможно. Я не думаю, что Достоевский мог бы быть рожден в другой стране. Вообще, я его считаю одним из самых трагических писателей в существующей литературе. Соответственно я считаю, что это, конечно, культура.

А. Максимов: А Ваше личное восприятие мира, оно трагическое, пессимистическое или оптимистическое?

Д. Хворостовский: Оно меняется в сторону оптимистического.

А. Максимов: Почему?

Д. Хворостовский: Потому что я так хочу. Я пытаюсь себя заставить воспринимать действительность и воспринимать себя в мире не в трагическом преломлении.

А. Максимов: А что мешает этому восприятию?

Д. Хворостовский: Мое воспитание.

А. Максимов: В каком смысле?

Д. Хворостовский: Ну, это не воспитание. Это то, с чем я жил, и с чем я родился. Допустим, моя бабушка, рассказывая о своей жизни, всегда эти рассказы заканчивала плачем. То есть она тихо плакала. То есть практически ни одного рассказа я не помню, чтобы он заканчивался гомерическим смехом. Все истории, которые она помнит из своей жизни, они трагические. Они очень печально заканчивались. Хотя она была очень веселой по-своему, ироничной, человеком, который ценил и умел пользоваться юмором, достаточно саркастичным. И это несколько передалось мне через моих родителей, которые тоже в этом смысле достаточно продвинутые люди.

А. Максимов: Вы в основном живете за границей. У Вас, наверное, есть все равно друзья. Среди них больше русских людей или нет?

Д. Хворостовский: У меня их не так много. Они даже не делятся. Получается там с половинкой. Так что половина. Один человек русский, один человек нерусский, третий человек опять русский».

Очень честный разговор об эталонах понимания русской культуры западным человеком (вернее – непониманием!) приведен в книге Натальи Черновой.

«– За границей я пытаюсь изменить стереотип видения русского человека… советского человека. Мы все – советские люди. Я прошу прощения, мы русскими-то стали совсем недавно. Мы сейчас, пожалуй, слишком много говорим об этом, чтобы самих себя убедить: я русский, русский, я не из Совдепии! Я пытаюсь что-то изменить даже в прочтении западными постановщиками сюжетов русских опер. Иногда просто не можешь узнать русский сюжет, русскую оперу. Сначала я протестовал очень буйно. Я чуть не открутил шею директору одного европейского театра за то, что я увидел на сцене. Что я мог сделать? Я просто на него накричал. Он мне сказал: «Ты никогда не будешь петь в моем театре». Я ответил: «Пожалуйста. В таком г…не я петь не хочу. Кстати, постановка была с технической точки зрения очень приличная, профессиональная, но совершенно не про то. Мне было стыдно, обидно до дрожи, просто до слез, что так представлен русский сюжет и русский человек. Вот в этом и есть моя борьба, если тебе так нравится это слово. Я знаю, что русские, приезжая на Запад, часто говорят в своих интервью: «Ах, как у нас плохо!». Да, все знают, как у нас плохо, но у нас есть кое-что такое, чего у них нет».

Мариинский театр – один из известнейших и крупнейших в России и мире театров оперы и балета. Санкт-Петербург

О подобном постановочном «г…» вспоминала и великая И. Архипова, исполнявшая роль няни в опере «Онегин», которую словно на потеху публике поставили в Париже:

«– Мы знаем историю нашей страны, историю России, обычаи, культуру, горды ими, любим их. Я еще очень хорошо знаю архитектуру, поскольку по первой своей профессии – архитектор. Кто такой Евгений Онегин – каждый школьник знает. И вот, оказывается, все это можно собрать в кучу и выбросить на помойку. Вы знаете, я просто заболела! Точно так же страдал приглашенный на эту постановку Санкт-Петербургский хор. Они просто онемели, они петь не могли. Когда, по замыслу режиссера, я надела эту шляпку с сеткой от пчел и вышла на сцену, дирижер Семен Бычков просто упал на пульт и зашелся от смеха. Нет, вы даже не представляете, как мы, русские артисты, бились с этими немецкими постановщиками. Особенно Дима Хворостовский. Честно говоря, я боялась, что он просто откажется от спектакля».

Речь шла о постановке режиссера Адольфа Дрезена в парижском театре «Шатле» в 1992 году, где смешалось все: люди, кони… Нелепо выглядели все сценические задумки режиссера-«новатора»: дамы в шляпах с сетками от пчел, коих в России сроду никогда не носили, как и безобразных платьев, в кои по задумке постановщика были облачены главные героини сестры Ларины, как не было и шумных балов в… раздевалке между шубами и медвежьими да оленьими тушами. При этом прекрасная, романтичная Татьяна Ларина ходит по сцене в громадных роговых очках, а ее подруженьки красны девицы в некоторых сценах собирают ягоды… высоко забравшись на березы. Не мудрено, что некоторые критики после писали, что у них создалось впечатление, будто сам спектакль происходил в сумасшедшем доме. Ничего себе постановка русской классики! И подобные случаи отсутствия всяческой культуры восприятия русской литературы, русского искусства встречались и, увы, встречаются в западном обществе повсеместно. Подобному идиотизму на протяжении многих лет вынуждены противостоять наши таланты… К слову: великая Галина Вишневская, вынужденная многие годы жить и петь за границей, говорила, что за годы своей жизни за рубежом она видела и слышала многих Татьян, и часто то были замечательные певицы, но ни одна из них не была Татьяной.

Любопытно, что через 10 лет отторжение Хворостовским подобных постановок было еще более глубоким, ибо «новаторство» зашло так далеко, что определялось только словами пошлость и безнравственность.

– Десять лет спустя, в 2002-ом году, я посмотрел эту постановку на видео. И я сидел и восторгался. Концептуально время прошло. Потому что к тому времени я уже спел в нескольких постановках «Онегина», которые были ну просто… вот эта постановка была просто цветочки по отношению к тем постановкам. Понимаете, вот этот вот барьер, вот этот лимит допустимого, что ли, в театре постоянно двигается. Много лет тому назад шокировало людей, что людей переодевали в современные костюмы. Ах, ах, как это возможно? Теперь они уже от костюмов отказываются и раздевают людей. Но это… не в этом главное. Главное ведь все-таки в глубине прочтения. Если этого нету, то просто переодевание или раздевание ни к чему не приведёт. Я считаю, что это безнравственно. Ну просто безнравственно и со стороны артистов тоже.