Собрание соч.: В 2 т. Т .2. : Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи.Письма. - Игорь Чиннов

– А Бродский? Вы его не называете.

– Его стихи… Своеобразные. Это верно. Но, за исключением двух, — без очарования.

– А Вознесенский?

– С Андрюшей Вознесенским я познакомился, когда один знакомый притащил меня к невесте Маяковского Татьяне Яков­левой. Она вышла замуж за очень богатого человека, скульптора, и жила на одной из самых престижных, как бы вы сказали, улиц Нью-Йорка, в особняке. Спускается великолепная дама, царица Савская. Татьяна Яковлева. Повели нас в салон. Болтаем. Вдруг звонок. Это Андрюша. Он не придет, потому что он Кеннеди. Татьяна Яковлевна вспылила и резким голосом ему сказала, что если он не придет немедленно, то пусть и дальше не приходит. И повесила трубку. Примерно через пять минут Андрюша явился.

– Издание русских стихов на Западе дело убыточное? Некому читать?

– Да, русских у нас почти нет. Последний мой сборник – «Автограф» – вышел в издательстве «England Publishing Co» в восемьдесят четвертом году. С меня взяли за это примерно тысячу долларов.

– С кем же вы общаетесь?

– У меня круг знакомых очень маленький. Есть три человека, с которыми я дружу. Наум Коржавин. Михаил Крепс, который написал о моих стихах в «Новом журнале» очень хорошую статью. И есть еще одна дама. Бывшая советская. Это милые люди. Но никого больше.

– А вы пишете по-английски?

– Стихи – нет. Меня много переводили. И на английский, и на французский, и на немецкий – и все плохо. У меня есть звуковая структура, линия. Но это непереводимо.

– Вы около тридцати лет живете в Америке. Не чувствуете себя американцем?

– Я жил девять лет во Франции – и французом не стал. Около семи лет – в Германии. А немцем тоже не стал. Теперь у меня американское гражданство. Но я русский эмигрант.

– Свой среди чужих? Чужой среди своих? Со своей жизнью, своими проблемами? А у окружающих вас какие проблемы?

– Никаких проблем в вашем понимании у них нет. Главная проблема – не заболеть. Ежели вы заболеете – дело ваше каюк. Вы просто разоритесь. В Америке болеть нельзя. Впрочем, народ они здоровый, и как-то все обходится. …А американские фильмы ужасные. Вообще в массе своей американцы в высшей степени антиинтеллектуальны. Не нужно думать, что это сплошное быдло. Нет. У них есть интеллектуалы. Но большинство книг не читает, а в гимназии им мало внушили разумного, доброго, вечного. Вы приходите в американский дом – где же книги? Книг нет. Только у профессоров. Они по долгу службы, естественно, должны иметь книги. Вообще американцы – люди добрые, милые. Зла вам не желают. И зла вам не сделают, что самое главное. Меня зовут «профессор». «How are you?» Разговор на этом обычно кончается. Вообще, там говорят только на нейтральные темы. Лучше всего о погоде. Если вы заговорите о чем-нибудь высоком – скажут, что вы идиот.

– У вас прекрасный старинный выговор? Как вам удалось так хорошо сохранить язык?

– А почему бы мне его не сохранить? Никакой задачи в этом нет. Если случится встретиться с каким-нибудь русским – мы поговорим по-русски. А так… Я сам с собою говорю по-русски.

Записала Ольга Кузнецова

НА ВОПРОСЫ О МОЕЙ ПОЭТИКЕ

Я всегда хотел в стихах музыкальности, мелодичности, плавности, звуковой нежности – и полного совпадения мелопеи с логопеей , логической интонацией, с ритмикой, подсказанной смыслом. Наперекор дисгармоничности, какофоничности, всем диссонансам нашей современности я всегда искал гармонии . Я уверен, что поэт может быть современным, не порывая с принципом звуковой красоты.

В русской поэзии, в отличие от французской, английской или немецкой, традиционные размеры, за немногими исключениями не обветшали, и они, как и рифма, даже полная и богатая, вполне допустимы и в модернистском русском стихе.

Я всегда любил тщательно отобранный, отсеянный словарь и никогда не хотел в стихах языкового богатства, а стремился к краткости, но и тяготел к образности, к метафоричности, картинности и в особенности искал образов, имеющих символический смысл.

Мне хотелось запечатлеть в стихах прекрасное , красоту мира, побудить читателя яснее увидеть эту красоту хотя бы в мелочах – и даже особенно в мелочах.

Я напоминал и о зле, и о безобразии, окружающих это пре­красное, о краткости сроков, отпущенных нам для того, чтобы красотой любоваться. Самые идиллические мои образы даны на трагическом фоне, за ними трагический подтекст обреченности.

Мне всегда казалось, что стихи стоит писать только о самом важном – и что это самое важное именно и есть кратковременная жизнь человека в мире, где страдание, зло и грязь сосуществуют с прекрасным.

Для меня крайне непривлекателен застойный традиционализм. Но не манит меня и безоглядное новаторство футуристского толка. Хотя я написал целый ряд стихотворений вольным стихом и без рифм, я и в них не изменял музыкальности, считая, что рус­ский футуризм, во многом пошедший дальше нынешних ультрамодернистов, но исчерпавший себя и вполне заглохший, есть лучшее предостережение тем, кто отказывается в стихах от мелоса, от «звуков сладких», от Гармонии. (Хлебников, если не считать его «смехачей» и еще нескольких стихотворений, именно антимузыкален, и его крушение так же показательно, как и провал Игоря Северянина и Бальмонта, мелодия которых дешева, не поддержана логосом и почти всегда остается в плане только красивости, не подымаясь до красоты.)

Я стремился к равновесию всех элементов стиха – и к равновесию в целой книге. Мне кажется, что роль искусства в современном мире вовсе не в том, чтобы отражать какофонию эпохи, ее разорванность, раздробленность, искаженность, а в том, чтобы противопос­тавить хаосу гармонический строй и лад, не детски простодушный, конечно, не пахнущий прошлым веком, но выросший из сознания, что истинное искусство всегда есть Логос, отраженный в Мелосе.

ПИСЬМА

22 сентября 1934г.

Рига, Латвия.

Сейчас на почте обнаружил, что потерял стихи, для Вас переписанные. Простите, в другой раз непременно пришлю. Заново переписывать — нельзя вынимать почту.

И.Ч.

Дорогой Юрий Павлович, спасибо за письмо, за стихи, за «Новь» (но Вы не прислали мне Вашего первого письма – я и теперь его не получил). Простите, если я напишу нескладно: я не могу сейчас скомпановать матерьяла — его так много. Мне действительно очень понравились Ваши стихи — а всего больше строки:

Враг мой мрачный умолк.Жду я светлого друга,

и еще это:

Друга я не знаю.Скудные снега,Мгла неземная.

Здесь именно то, что я всего больше люблю. Надо очень ценить строки «без фона», строки, в которых воплотилась «сущность». Но я — хотя и я ленив (страшно!) — не могу согласиться с тем, что обращенность к сущности всегда от этой сущности уводит, что сущность — большая тишина, «раскрывается в сердцах тех, кто о ней меньше думает». (Значит, я защищаю антропософию.) Теперь слишком трудное нечеловеческое время, и ничего не даруется или даруется слишком мало. Пушкин был очень Божеский (хотя отчасти и он сальеричен) – а нам надо трудиться, жертвовать, тянуться и ждать, нам суждена мука совершенствования – это именно Ваш «долг» и «закон» современности. Работа над стихом – это работа над собой, над совершенствованием себя самого (ради стихов, хотя бы, а через них — ради людей, мира, Бога, – думаю я в свои религиозные минуты (и редкие антропософские), – и ради красоты, а через красоту — ради своей гордыни, – в минуты эстетические и, значит, отступнические (мой эстетизм есть отступничество, но я не всегда эстет)). Когда красота есть «переживание известного средства как цели» (Вы это хорошо выразили), – это мало для мира и для Бога, а ведь теперь уже нель­зя об этом не думать. Я не антропософ, потому что люблю красоту люциферическую, а не Божескую (той как-то, может быть, не вижу). Но надо тянуться к Божеской, надо любить, как

На небе солнце зазвучало, –

надо приобресть чувства Ломоносова и те, о которых думывал Достоевский и которые иногда знал Гёте. (На полях. «Я не славист, а тоже юрист, хотя и не люблю этого, а люблю старинные рукописи».)

Вот он и пример. Когда-то он не стыдился писать: «Wenige sind mir jedoch wie gift und schlange zuwider; viele: Rauch des Tabacks, Wanzen und knoolauch und T<od>»[6]. (Розанов!)

А потом он стал Гёте — и даже эгоистическое совершенствование им его эстетической натуры много дало миру. В том, собственно, и была «недовоплощенность» Белого, что он мало, в общем (несмотря на свои антропософские «взгляды»), искал совершенства, а если искал, то чаще «совершенства», предельной меры воплощения не сущности, а воплощения своего излишнего, своего неважного, ка­кого-то случайного мира. Он занимался пустяками, в конечном счете, — на Божиих весах это «легко». Мое искание совершенства тоже дурное, совершенство для меня — очень немного количест­венно, исходящий из какой-то страшно далекой точки серовато-жемчужный свет, «бледно-молочный», как написал подобно тоже и Оцуп. А надо быть всеобъемлющим. Вот – как хорошо, что Вы цените Цветаеву. Я как-то нетверд в отношении к ней, ее традицию считаю даже «антипоэтической». Но она как-то «всеобъемлюща» – что бы ни говорили – и нельзя не чувствовать, кроме того, ее силы (и ума, и вкуса, – она иногда сознательно мимо вкуса), ее большой души и внезапной прелести, ее «верности», ее «достоинства». Она вызывает редкостное почтительное чувство – очень возвышающее. Я бы хотел прочесть Вашу книгу о ней – наверно, я со многим бы согласился. Я все иллюстрирую «Новью» – кстати, мне очень понравилась статья К.Гершельмана, но его «В одном из соседних миров» — очень не понравилось. Между прочим — даже в силу необходимости (нося фамилию Нарцисов) нельзя говорить о себе «автор». И нельзя хвалить «поззию» Бунина. Впрочем, Н-ссов привел 2 прекрасные строчки: