Сердце — одинокий охотник - Карсон Маккалерс

Газеты валялись в беспорядке. За две недели он не подшил ни одной. Он взял из-под прилавка пачку газет и опытным глазом пробежал страницу от шапки до самого низа. Завтра он просмотрит в задней комнате кипу газет и придумает новую систему подшивки. Надо построить полки, пустив на это крепкие ящики, в которых привозят консервы. Разложить газеты по полкам в хронологическом порядке — с 27 октября 1918 года и по сей день. На полках написать краткий перечень важнейших событий. Три вида заголовков: международные, начиная с объявления о конце первой мировой войны до того, чем все это кончилось в Мюнхене, а дальше — отечественные и местные, начиная с того, как Лестер застрелил свою жену в загородном клубе, и до пожара на фабрике Хадсона. Все события за последние двадцать лет должны быть аккуратно систематизированы, обобщены и сохранены для будущего. Биф довольно улыбался, прикрыв лицо рукою и потирая другой подбородок. А ведь Алиса хотела, чтобы он выбросил газеты и дал ей превратить кладовку в дамскую уборную. Она чуть не запилила его насмерть, но раз в жизни Биф оказал сопротивление. Один раз в жизни.

Биф мирно погрузился в изучение разложенной перед ним газеты. Читал он не отрываясь, с глубочайшим вниманием, но по давней привычке какой-то частицей сознания следил за тем, что творится вокруг. Джейк Блаунт все еще продолжал говорить, постукивая кулаком по столу. Немой потягивал пиво. Мик слонялась около радиоприемника и глазела на посетителей. Биф прочел первую газету насквозь и сделал кое-какие пометки на полях.

Вдруг он с удивлением поднял глаза. Рот у него был полуоткрыт для зевка, но он тут же его захлопнул. По радио передавали песню тех времен, когда они с Алисой были помолвлены: «Лишь молитва детская в сумерки звучит». Как-то раз в воскресенье они трамваем поехали на озеро Сардис, и он нанял там лодку. На заходе солнца он играл на мандолине, а она пела. На ней была матросская шапочка, и, когда он обнял ее за талию, она… Алиса…

Бредень для давно пережитых чувств. Биф сложил газеты и сунул их назад под стойку. Он постоял сперва на одной ноге, потом на другой и крикнул через весь зал Мик:

— Ты ведь не слушаешь радио?

Мик выключила приемник.

— Нет. Сегодня ничего интересного.

Он постарается ни о чем таком не думать и сосредоточить свои мысли на другом. Биф уперся локтями в стойку и стал разглядывать своих посетителей. В конце концов внимание его снова приковал немой за столиком посредине. Биф увидел, как шаг за шагом к нему подбирается Мик и наконец, получив приглашение, садится за столик. Сингер пальцем показывает официантке что-то в меню, и та приносит Мик кока-колу. Кому еще, кроме этого глухонемого, отгороженного от людей чудака, могло прийти в голову пригласить за столик, где он пьет с другим мужчиной, порядочную молодую девушку? Блаунт и Мик не сводили глаз с Сингера. Они что-то ему говорили, и у него все время менялось выражение лица. Странное дело! От кого это зависит — от него или от них? Немой сидел неподвижно, засунув руки в карманы, и то, что он молчал, придавало ему какую-то странную власть. О чем думает этот человек и что он понимает? Что он знает?

Дважды за этот вечер Биф порывался подойти к столику в центре зала и всякий раз себя одергивал. Даже после того, как посетители разошлись, он все раздумывал, что же таится в этом немом; и на рассвете, лежа в постели, задавал себе все тот же вопрос, пытаясь его решить и не находя ответа. Эта загадка его донимала. Она неосознанно мучила его и лишала покоя. Что-то тут было неладно.

3

Доктор Копленд много раз беседовал с мистером Сингером. Воистину он был совсем не похож на других белых. Он был человек мудрый и, как ни один белый, понимал, что такое подлинная, высокая цель. Он слушал тебя, и в лице его было что-то ласковое, европейское, и сочувствие, на которое способен лишь человек угнетенной расы. Однажды доктор взял с собой мистера Сингера на обход больных. Он водил его по холодным узким коридорам, где воняло нечистотами, болезнью и жареным салом. Он показал ему удачную пересадку кожи на лице женщины, получившей сильный ожог. Он лечил при нем ребенка, больного сифилисом, и показывал чешуйчатую сыпь на ладонях, мутную роговицу глаз, торчащие передние резцы. Они посещали хижины, где в двух комнатках ютилось по двенадцати и по четырнадцати человек. В конурке, где в печке едва теплился огонь, они беспощадно наблюдали, как старик задыхается от воспаления легких. Мистер Сингер шагал за доктором следом, все видел и все понимал. Он раздавал ребятишкам монетки и вел себя так тихо и чинно, что совсем не беспокоил больных, как это сделал бы любой другой посетитель.

Дни стояли холодные, коварные. В городе вспыхнул грипп, и доктор Копленд был занят дни и ночи. Он разъезжал по негритянским районам города на своем высоком «додже», которым пользовался вот уже девять лет. Окна он завешивал от сквозняков плексигласовыми занавесками, а шею плотно укутывал серым шерстяным платком. Все это время он не видел ни Порции, ни Вильяма и Длинного, но много о них думал. Однажды в его отсутствие к нему заходила Порция, оставила записку и взяла взаймы полмешка муки.

В один из вечеров он так устал, что не смог объехать всех своих больных, напился горячего молока и лег спать. Его лихорадило, и он не сразу заснул. Но едва он закрыл глаза, как его окликнул чей-то голос. Доктор с трудом поднялся и как был, в длинной фланелевой ночной рубахе, пошел отворить входную дверь. На пороге стояла Порция.

— Да поможет нам сын божий, папа! — воскликнула она.

Доктор Копленд стоял, дрожа от озноба и комкая рукой перед ночной рубахи. Другую руку он прижал к горлу и молча, выжидающе смотрел на дочь.

— Это по поводу нашего Вилли… Он очень дурно поступил и теперь попал в большую беду. Надо нам что-то делать.

Доктор Копленд пошел из прихожей на негнущихся ногах. Он задержался в спальне, чтобы надеть купальный халат, платок и ночные туфли, и вернулся в кухню. Порция ждала его там. Кухня была нежилая, холодная.

— Ну-ка говори. Что он натворил? Что с ним?

— Обожди минутку. Дай собраться с мыслями. Сейчас соображу, как получше тебе рассказать.

Он скомкал несколько газетных листов, лежавших на печке, и достал щепки для растопки.

— Давай я затоплю, — предложила Порция. — А ты посиди за столом, и, как печка нагреется, я сварю нам по чашечке кофе. Тогда, может, и на душе станет полегче.

— У меня нет кофе. Вчера кончился.

Услышав это. Порция заплакала. Она яростно затолкала бумагу и щепки в печь и зажгла их дрожащей рукой.

— Вот какое дело, — начала она. — Вилли и Длинный прохлаждались сегодня в таком месте, куда им вовсе не след было ходить. Ты ведь знаешь, я всегда стараюсь держать Вилли и Длинного при себе. И будь я с ними, они бы не влипли в эту историю. Но я пошла на собрание наших прихожанок в церковь, мальчики заскучали и отправились во «Дворец сладостных утех» мадам Ребы. А уж ты, папа, поверь: хуже и греховнее этого места не найти. Там, правда, мужчина продает билеты на бега, но вокруг кишмя кишат все эти черномазые паршивые вертихвостки, и висят красные шелковые занавески, и…

— Дочка, — с раздражением оборвал ее доктор Копленд. Он сжал руками виски. — Я это место знаю. Переходи к делу.

— Там была и Лав Джонс — она очень нехорошая девушка. Вилли напился и стал плясать с ней шимми. Он глазом не успел моргнуть, как завязалась драка. Вилли подрался с парнем, которого зовут Майский Жук, из-за этой самой Лав. Сначала пустили в ход кулаки, но потом этот Майский Жук вдруг вытаскивает нож. У нашего Вилли никакого ножа не было, поэтому он заорал и стал бегать по залу. Тогда Длинный откуда-то достал для Вилли бритву. Вилли осмелел и чуть не отхватил Майскому Жуку голову…

Доктор Копленд плотнее укутался в платок.

— Он умер?

— Да разве такой гад помрет? Пока что он в больнице, но скоро выйдет и опять начнет воду мутить.

— А Вилли?

— Пришла полиция и забрала его на Черной Марии в тюрьму. Там он и сидит.

— Его не ранили?

— Ну, глаз у него, конечно, заплыл, и кусочек задницы Жук ему отхватил. Но это все заживет. Чего я не пойму — как он спутался с этой Лав. Она ведь куда чернее меня, такая уродина, каких свет не видывал! Ходит, будто у нее куриное яйцо промеж ног и она боится его кокнуть. А уж грязнуха! И чего ради Вилли из-за нее распетушился?

Доктор Копленд прислонился к печке и застонал. Он раскашлялся, и щеки у него сразу запали. На бумажной салфетке, которую он поднес к губам, проступило кровавое пятно. Темное лицо покрылось зеленоватой бледностью.

— Длинный, конечно, сразу прибежал домой и все мне выложил. Ты не думай, мой Длинный с теми девками не водится. Просто пошел за компанию. Но он так изболелся за Вилли душой, что с тех самых пор сидит на тротуаре против тюрьмы… — Отсвечивающие огнем слезы текли по лицу Порции. — Ты же знаешь, как мы втроем жили. Душа в душу. У нас был свой распорядок, и все шло как по маслу. Даже из-за денег никогда не тужили. Длинный — он платил за квартиру, я покупала еду, а на Вилли были расходы в субботу вечером. Мы всегда жили как двойняшки, только когда их не двое, а трое.