Ловушка для дурака - Марина Серова

слышно на белом свете? Вроде бы Яворская преставилась?

– Ну да.

Киря помрачнел. У полковника были свои претензии к покойнице, острые Лидины обличения сто́или ему – как многим иным – множества седых волос.

– Поднагадила напоследок.

– А что такое?

– Как тебе сказать. Такое впечатление, что так просто мы ее не похороним. Есть мнение, что смерть вызвана передозировкой снотворного.

– Перенервничала? Или больная совесть замучила?

– Возможно. Дождемся результатов.

– Ну, это долгая песня. А что гложет помимо чьего-то мнения? В квартире что интересное?

– Да так, – после небольшой паузы ответил Киря.

Я поторопила его:

– А если подумать?

– Да как-то все непонятно, – промямлил полковник, – вроде бы ничего явного, и все-таки кто-то посторонний в помещении присутствовал. Сидушка вот в туалете поднята была.

– А она не замужем?

– Она феминистка.

– Это ни о чем не говорит, – пожала я плечами. – Феминистки разные бывают. Для информации: феминистки борются за права женщин, свободу выбора, ну и так далее.

– Да-а? – искренне удивился Киря. – А мне казалось, что они просто мужиков ненавидят. Ну да ладно. Вернемся к сидушке. Что скажешь?

– Ну, мало ли, поднятая. Может, пришла фантазия убраться как следует. Толчок – лицо хозяйки.

Киря поперхнулся:

– Ты как всегда. Ну ладно, спасибо. Побежал.

Я ужаснулась мысли о том, что сейчас снова останусь одна, буду названивать этой толстой Бабе Рите и бегать по потолкам:

– Киря-Киря, постой. Слушай, а можно в квартире-то побывать? У Яворской. Мало ли…

– Сделай милость, если интересно. Печать там не особо прочно прилепили.

…Мне почему-то казалось, что именно так и должна выглядеть обитель «той самой» Яворской. Лично я бы не согласилась здесь жить, даже если бы мне хорошо доплачивали.

Конечно, не бомжатник, все, что надо, на месте, даже с лихвой. Общая атмосфера благосостояния тоже присутствует – дорогая мебель, какие-то тяжелые портьеры, предметы как бы искусства – в основном странноватый авангард, но на вкус и цвет, как говорится, товарищей нет.

Ремонт вроде бы тоже не древний. Вокруг формально благолепие и роскошь, а противно. Все неприбранное, брошенное, забытое, запыленное. Какая-то скомканная шаль на продавленном кресле-качалке, ночная шелковая сорочка свисает с ручки, антикварные издания и какие-то подшивки с дореволюционными ятями небрежно свалены на полу. Запыленные зеркала в тяжелых облезлых рамах, одна туфелька домашняя – стоптанная, некогда очень дорогая. Клетки со сдохшим попугаем не хватает – а так практически логово скончавшейся потомственной ведьмы.

– Благоухает тут, – заметил Киря, приоткрывая окно.

– Согласна, – кивнула я, потягивая носом.

Странно-странно. Непонятно-непонятно. Хотя не исключено, что показалось.

Заново прошлись, осмотрели прихожую, ванную, туалет – и мне лично показалось странным, что при общей неухоженности определенные предметы сияли.

Сиял, извините, унитаз, кнопка слива. В ручку крана можно было смотреться, как в зеркало. Ну, допустим, покойница решила прибраться перед сном, тогда почему так избирательно? Такие престарелые максималистки исповедуют принцип: «Лучше хорошо и никогда, чем кое-как и сегодня». Да и трудно представить, чтобы такая тетка, погруженная в концепции и борьбу, так чисто убиралась, приводя в порядок именно определенные, конкретные предметы.

Киря стоял на кухне, глубоко задумавшись и уставившись на массивную серебряную пепельницу. Удивительно сияющую. Я вопросительно подняла брови.

– Угу, – кивнул полковник, – с месяц назад сообщали, что она переболела ковидом…

– И типа бросила курить, то есть пользовала «айкос», – завершила я его мысль, – а вот и он.

– Все верно. Тогда только пепельница должна была отправиться за ненадобностью в какой-то темный пыльный угол, где покрываться тленом забвения?

– А тут ни пылинки, – согласился друг и коллега, – и это не работа экспертов.

И чашки-кружки. У нее, видимо, их было страшно много. По всей квартире расставлена грязная посуда – на полу, на журнальном столике, на подоконниках, – и лишь одна-единственная чашка, чистая до скрипа, грустит в одиночестве на положенном месте, на облупившейся сушке.

– Полотенчик свежий в ванной, – подал голос Киря, – один. Из остальных суп можно варить.

– Угу.

Был еще один момент, который при всем желании нельзя было пришить к делу. Это запах. Я давно перестала кокетничать сама с собой – возможно, надумываю, боюсь ошибиться и прочее. Не надумываю. Не боюсь ошибиться. Трудно, точнее, практически невозможно представить, что у нас, в уездном городе, кишмя кишат состоятельные мужчины, предпочитающие именно такой вот дорогущий одеколон с нотами рома и сигар. Аромат еле слышный, но очень настойчиво заявляющий о себе, даже в затхлой атмосфере выморочной квартиры, в которой побывала уйма людей.

Я прошла в большую комнату, она же кабинет, доминантой которого был огромный массивный стол. Ноутбук, как пояснил Киря, был изъят, но осталась доисторическая пишущая машинка «Ремингтон», заботливо прикрытая чехлом из тонкой красной кожи. Под пресс-папье – бюстом Наполеона – лежало несколько записок, по всей видимости, написанных давно, поскольку бумага уже порядком выцвела.

Видимо, поэтому их не изъяли. Да и я бы не обратила на них никакого внимания, уж больно старые, если бы не бросился в глаза почерк. Прыгающий, прерывистый, с сильным нажимом и креном влево.

Слова, набросанные гелевой ручкой, кое-где потекли, в них отсутствовали какие-то буквы, но, в целом, текст можно было прочитать. Стишки какие-то.

Такого городишки нет,

Где мною не оставлен след.

Пускай вдовицы боязливы,

Красотки чинны и спесивы —

Все покоряются сердца

Искусству пришлого певца.

Два слова были вычеркнуты красным, а одно исправлено, над ним надписано мелким бисерным почерком, явно женским (не скажу старушечьим) какое-то слово. И не было бы ничего удивительного в том, что у дамы в возрасте на письменном столе имеются пожухлые записки со стишками сердечного содержания. Просто и ситуация, и картина узнаваемые, как будто не однажды виденные.

Шаблон? Да. А зачем менять, если работает!

В спальне было так же сально и неуютно, как и во всей квартире. Только если в кабинете доминировал письменный стол, то тут – немецкое пианино «Циммерман», производства начала двадцатого века, с бронзовыми витыми подсвечниками.

По стене, на которой вполне по-совковому висел шикарный шерстяной ковер, располагалась постель, узенькая девичья кроватка, ровно на полтора человека. На ней – одно одеяло…

– Да, а подушек две, – прочел мои мысли Киря.

– Две, точно, – кивнула я. Наклонившись к кровати – встрепанной, ледяной, – я осторожно принюхалась.

Ром и сигары. Голову даю на отсечение.

– Тань, ты что? – спросил Киря. – Что там такое?

– Нет, ничего, – отозвалась я, разгибаясь, – просто показалось. Слушай, и все-таки, как насчет родственников, семейного положения?

Он пожал плечами:

– По состоянию на сейчас, судя по документам, совершенно никак. Одна как перст.

– А раньше? Ну, там,