Знамение. Вторжение (СИ) - Ильясов Тимур

— Это ничего не означает. С ребенком все будет хорошо. Сама же знаешь, природа сделала так, что плод находится в пузыре, чтобы минимизировать внешнее воздействие… В любом случае все что случилось — уже случилось. Лучшее, что ты можешь сейчас сделать — это прилечь и успокоиться, — нарочито ровным и менторским тоном говорю я ей, сам не веря своим словам, и внутренне ужасаясь размеру разлившегося по коже живота синяка и масштабу возможных последствий, которые нас могут ожидать.

— Иди сам приляг, — брезгливо огрызается она, — ты разве не видишь?!! Смотри! Я его убила! Убила! Ты меня понимаешь?!! — кричит она, показывая пальцем в живот, проигнорировав мои робкие рассуждения о природе беременности.

— Я понимаю тебя. Прости меня, родная… Но тебе нужно…

— Да что ты постоянно извиняешься! За что? — перебивает меня она, — при чем тут ты?!! Я сама его убила! Сама! Понимаешь ты меня или нет?!! — всхлипывает она и принимается надрывно рыдать, сотрясаясь всем телом. Я замолкаю и жду, пока она успокоиться, понимая причину её бурной реакции. Ведь не мне судить ее, пережившую когда-то две замершие беременности, а после долгое время физически и психологически восстанавливаться, найдя при этом моральные силы пробовать завести детей снова.

С трудом мне удается поднять ее на ноги и отвести в небольшое помещение, сразу за задней палубой, служащее столовой и кухней, и уложить на неширокий, выгибающийся полукругом светлый диван, обустроенный вокруг стола неправильной формы.

— Он не пинается… Не пинается… Пожалуйста, прошу тебя, пни ножкой, сладкий мой…, - продолжает всхлипывать она, обращаясь к ребенку, зреющему в ее чреве. Потом она осторожно переворачивается на бок и поджимает ноги, не прекращая водить рукой по низу живота, и позволяя слезам стекать по щекам и капать на кожаное покрытие дивана, оставляя темные, расплывающиеся пятна.

Девочек я также уложил рядом с матерью, пристроив возле ног супруги. Их лица, несмотря на разницу в возрасте, стали удивительно похожи друг на друга. По-детски пухлые щечки одинаково опали. Крохотные подбородки обострились. Под круглыми растерянными и испуганными глазками разлились широкие темные круги. Обе — чумазые, вымазанные в дорожной пыли, с высохшими на носу и щеках слезами и соплями, а у старшей — еще и кровавые разводы от полученных при падении царапин. А спутанные волосы, чудом все еще сдерживаемые позади мышиными хвостиками, спереди выбились из резинки, и то и дело падали деткам на лоб.

— Папа! Теперь… мы… убежали? — робко, с усилием подбирая слова, спрашивает у меня старшая, устраиваясь в узкой ложбинке между спинкой дивана и бедром супруги, и я замечаю, что веки дочери тяжелеют и она вот-вот провалится в сон.

— Да. Мы убежали. А вы, девочки мои, — больший молодцы. Вы втроем с мамой отлично справились.

— Я не справилась. Я упала…, - возражает мне дочь, вспоминая про свои ранки и, смешно морщась, легонько ощупывает поврежденные места пальцами.

— Ничего страшного. Даже большой дядя бы тоже упал на твоем месте. А ты — быстро поднялась и побежала дальше. Без тебя у нас ничего бы не получилось. Ты — самая настоящая крутышка.

— Папа, ты обманываешь. Я — не «крутышка». Вот ты — большой дядя. Ты — не упал… А я — упала…, - продолжает спорить дочь, моргая все медленнее, и добавляет, вытянув голову к матери, — мама, не плачь, с ребеночком все хорошо, ты отдохни мама…, когда ты проснешься, то сразу будешь опять улыбаться, — тонким голоском успокаивает она супругу, нежно поглаживая ту за бедро.

— Мама, я тебя «люблюшки»…, - добавляет младшая, сжавшись в комочек, устроившись между сестрой и матерью, похожая на уличного котенка, который после долгого дня нашел для себя тёплое место для ночевки. Она так же, как и старшая сестра, зевает и все реже моргает.

Через минуты три — они втроем уже спят, обессиленные после раннего пробуждения и переживаний прошедшего утра, убаюканные морской качкой и обстановкой долгожданной безопасности. Я же даю себе немного времени, чтобы полюбоваться лицами своих «женщин». Убираю непослушные пряди волос с лиц детей. Поправляю водолазку на супруге, которая продолжает во сне удерживать руки у живота, стараясь при этом трусливо не вглядываться в разлившийся уродливой кляксой лиловый синяк, бормоча при этом бессвязные слова молитвы, которая поможет сделать так, чтобы все обошлось.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Смотря на их изможденные осунувшиеся лица, я ощущаю, как в груди собирается щемящий комок, а на глазах выступает влага. А на грудь наваливается тягостное ощущение беспросветного отчаянья, от которого хочется взвыть. Ощущение непроходимой безнадеги и бессмысленности дальнейших усилий.

— Я так больше не могу…, - шепчу под нос я, осматривая свои грязные, мозолистые, исцарапанные руки, ощупывая ссадины на ушах и «прислушиваясь» к ноющий боли в колене, а потом уставившись невидящим взглядом на никелированный смеситель, торчащий поверх яхтенной раковины, в отражении которого замечаю свое неестественно вытянутое лицо с глубокими и черными впадинами глаз, похожее на облик призрака из фильмов ужасов.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И когда усталость почти окончательно заполнила моё тело и разум, вынуждая сдастся под напором накрывающей сонной неги, захлопнуть веки и размазаться по спинке дивана, то я вдруг слышу, как со стороны внешней палубы доносится неожиданный стук.

Слабость немедленно выветривается из меня, опавшие было мышцы снова натягиваются в напряжении, а сердце, надрывно ухнув, убыстряет ход. Некоторое время я продолжаю находиться на месте, прислушиваясь, ожидая, что стук повториться, гадая о его происхождении, опасаясь, что в неисследованных каютах могут скрываться мутанты, или же твари умеют плавать, и «друзья», оставленные на берегу, смогли таки добраться до нас по воде.

А когда в тишине, нарушаемой лишь монотонным шумом двигателей и шуршанием воды, слышится глухой человеческий стон, то я тут же понимаю что происходит, вспомнив про мужика, оставленного лежащим на палубе, и про свой прежний план разобраться с его телом.

Сорвавшейся из лука стрелой, я выбегаю из каюты и за секунды оказываюсь на внешней палубе, чтобы убедиться, что источником неожиданного звука действительно был тот мужик. Оказалось, что мерзавец выжил. За время моего отсутствия, он умудрился перевернуться на грудь и проползти пару метров в строну носа яхты, оставив после себя широкий кровавый след.

— Ты не сдох что ли, урод гребаный? — грубо и злобно обращаюсь я к нему, поставив свою ногу, обутую в тяжелый ботинок, посреди его спины, тем самым придавив мужика к поверхности палубы, обратив внимание, что его затылок «украшает» жирная блямба из комка волос, пропитанных запекшейся кровью.

— Не судите строго…., уважаемый…, - доносится в ответ слабый хрип мужика, тем самым раззадорив подобным фамильярным обращением мою ненависть к нему, заставив злорадно приняться за обдумывание того, каким образом сподручнее подхватить тяжелое тело и перекинуть его за борт, чтобы больше не видеть презренный кусок дерьма, чем виделся мне лежачий на палубе и истекающий кровью человек.

— Зачем ты это сделал? — сквозь зубы спрашиваю я его, сильнее надавливая ногой в спину.

— Пустите! Пустите!!! Ох… Вы не понимаете…, - жалобно сипит он, беспомощно подергивая руками и ногами, пытаясь перевернуться лицом вверх.

— Чего я не понимаю? Ты хотел избавиться от моей семьи. Вот что я понимаю. Повторяю. Зачем ты это сделал?

— Дайте мне объяснить… Уберите ногу… Больно…, - жалобно скулит он, не оставляя свое уважительное обращение ко мне на «вы», подёргиваясь ослабевшим телом, не в силах противостоять давлению моего ботинка. А я чувствую как злость, наполнявшая меня, растворяется из моего сознания, уступая место малодушной жалости к взрослому человеку, который когда-то помог нам оборудовать квартиру железными решетками и прочной дверью, а позже призвал на свою яхту, до которой мы, несмотря на череду злоключений, все же добрались.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})