Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры - Роберт Вальзер

Йозефу — сказала после паузы г-жа Тоблер, незачем так разговаривать с нею, она подобного тона не потерпит, и ее удивляет, что он мог позволить себе такие манеры. Если он такой гордый и обидчивый, что не в силах слушать похвалы по адресу своего предшественника, то пусть строит уединенную хижину в горном лесу и живет там вместе с дикими кошками да лисами, среди людей ему делать нечего. Нельзя ко всему на свете подходить с такими непомерными претензиями. Кстати, она просто обязана довести до сведения мужа Йозефовы речи — Тоблер должен знать, каков у него помощник.

Она хотела встать и уйти. В этот миг Йозеф воскликнул:

— Не надо ничего говорить! Я беру свои слова обратно. И прошу прощения!

Г-жа Тоблер скользнула по молодому человеку презрительным взглядом.

— Так-то лучше. — С этими словами она удалилась.

«Вовремя успел. Вон внизу идет Тоблер!» — подумал Йозеф. В самом деле, патрон сегодня вернулся домой намного раньше обычного.

Уже через четверть часа, скрупулезно проинформированный обо всем случившемся, г-н Тоблер сказал Йозефу:

— Что-то вы начали плохо относиться к моей жене, а?

Больше он ничего не добавил. А на жену, сетованиям которой не было конца-краю, прицыкнул, чтоб «она оставила его в покое с этими глупостями».

У инженера и правда были дела поважнее.

Вечером того же дня башенная комнатка, тихая, залитая мягким светом лампы, внимала новому монологу. Стягивая пиджак и жилет, Йозеф сказал себе вот что:

— Так больше дело не пойдет, надо крепче держать себя в руках. И что меня только за язык тянуло? Нагрубить госпоже Тоблер! Неужто для меня так важно и так ценно, что изрекают подобные дамы? Бедный господин Тоблер мотается по дорогам, а его драгоценный помощник тем временем рассиживается в беседках за кофе и несет всякий чувствительный вздор. Ох уж эти истории с женщинами! Да мне-то что, если госпоже Тоблер охота расхваливать достоинства этого Вирзиха? Ведь тут все ясно как божий день. Сей бледный рыцарь с похоронной физиономией произвел впечатление на женскую душу. Неужто это должно меня волновать? С какой стати? Вместо того чтоб ежечасно и ежеминутно думать о технических проектах, я из кожи лезу, стараясь доказать женщине свой характер. Что? Ах, характер! Будто кому-нибудь надо, чтоб инженерский сотрудник имел характер! Вечно у меня голова забита глупостями, а ведь ей положено размышлять о вещах по-настоящему полезных и нужных для дела. Разве у меня так мало чувства долга? Я ем хозяйский хлеб, пью кофе и связываю с этими славными преимуществами и выгодами совершенно неуместную тоску по вредному бездумью. А потом произношу перед испуганной и удивленной женщиной получасовые речи, чтобы показать ей, как она меня разозлила. Господину Тоблеру от этого проку чуть, верно? Разве это облегчает его финансовое положение? Разве ждущие своего заказчика проекты сдвинулись с мертвой точки? Я живу здесь в одной из чудеснейших комнат на свете, с самым что ни на есть прелестным видом из окна. Озеро, горы, луга бросили мне в глаза и под ноги как бесплатное приложение, а чем я оправдаю столь расточительную предупредительность? Бестолковостью! Что мне за дело до Вирзиха с его ночными похождениями? Для меня куда важней кое-что другое — фирма, чей знак у меня на лбу, чьи интересы я бы должен хранить в помыслах и в сердце. В сердце? Почему бы и нет? Сердце обязано быть при деле, чтобы пальцы и ум работали как надо. Не зря ведь люди говорят: «принять близко к сердцу».

Он долго ломал себе голову над тем, что же еще можно теперь сделать, чтобы крепко поставить на ноги часы-рекламу, да так и уснул за этими «деловыми размышлениями».

Среди ночи Йозеф вдруг проснулся. И сел на постели.

А-а, Сильви кричит. Он встал, подошел к двери, открыл ее и прислушался: в детской разыгрывалась очередная сцена.

— Ах ты, непутевая, опять тебе лень было сходить на горшок! — визгливо кричала Паулина.

Сильви хныкала, бессвязно оправдывалась, но, видимо, безуспешно, так как на все ее жалобные оправдания служанка отвечала шлепками — точно мокрое белье выколачивала.

Йозеф оделся, спустился по лестнице в спальню девочки и мягко попенял Паулине. Но та завопила, что незачем ему тут вмешиваться, она сама знает, что надо делать, и пусть он убирается; после этого, словно желая показать, какую власть она имеет в детской, служанка дернула Сильви за волосы и велела ей идти в постель, да-да, в мокрую постель — таково будет наказание.

Помощник удалился, вроде бы покорно признавая главенство наставницы. «Завтра, послезавтра или еще когда-нибудь, — думал он, укладываясь под одеяло, — я непременно произнесу перед госпожою Тоблер вторую речь. Смешно? Ну и пусть! Любопытно все же, есть у нее сердце или нет. Как помощник в доме Тоблеров, я обязан замолвить словечко о Сильви, потому что она тоже член семьи, интересы которого мне положено представлять».

В следующее воскресенье, получив, как обычно, свои пять франков, он поспешил на поезде в столицу. Погода стояла прекрасная, теплая, а ехал он вдоль блистающего синевою озера. Уже при выходе из вагона столь знакомый прежде город показался ему совершенно чужим. Вот ведь как — даже относительно краткая отлучка способна изменить знакомое место и пролить на него иной свет. Ей-богу, никогда бы не поверил! Все выглядело таким маленьким. Набережная, где в ярком полуденном солнце гуляют толпы народу. Какие чужие, далекие лица! Какой бедностью веет от них! Конечно, это ведь скромный рабочий люд, а вовсе не господа, но флер некоего убожества, не имеющего ни малейшего отношения к скудости экономической нищеты, затягивал эту полную света картинку гулянья. В заблуждение Йозефа вводило не что иное, как чуждость, непривычность, и он догадывался об этом и говорил себе, что, когда уже не одну неделю живешь в тоблеровской вилле, пропадает всякое желание изумляться городскому пейзажу и его отчужденности. У Тоблеров вроде бы и лица упитанней и румяней, и руки крепче, и вся повадка солидней, чем здесь, в легковесном городе, где люди мигом становятся плоскими и невзрачными. Мелкое и ограниченное сами по себе непременно образуют вполне большой и значительный мир, коль скоро человек хотя бы некоторое время не видит ничего другого; а вот просторное и по-настоящему значительное, наоборот, видится сначала мелким и непривлекательным, потому что слишком уж оно обширно, просторно и весело. В тоблеровском доме изначально царила некая махонькая пышность и изобилие, а это всегда много значит и мгновенно пленяет, тогда как приволье и простор обширных, раздольных панорам словно бы обдают холодом, ибо кажутся ненадежными. Истинно благое на вид всегда скромно, а вот тоблеровскому, или тираническому, напротив, опять-таки свойственны известный уют и сердечность, представляющиеся из башенных комнаток или чего-либо в этом роде заманчивыми и многообещающими. Всяческие путы и оковы порою теплей и куда полнее ласковых тайн, чем распахнутые всему миру окна и двери приволья, в чьих светлых покоях человека нередко вмиг охватывает свирепая стужа или гнетущий зной; но то приволье, какое имеет в виду он, Йозеф, — господи боже мой, это ведь, в конце концов, самое что ни на есть благоприличное, прекрасное, проникнутое бессмертными чарами.

Скоро, однако, зрелище городской воскресной жизни уже перестало казаться ему столь чуждым, надуманным и неотесанным, и чем дальше он шел, тем привычней глазу и сердцу было все вокруг. Взгляд его прогуливался в толпе гуляющих, нос, привыкший к тоблеровской кухне, вновь ловил запахи города и городской суеты, ноги вновь бодро мерили городскую мостовую, будто и не ступали никогда на землю провинции.

До чего же ярко светит солнце и как скромно держатся люди! До чего же здорово — раствориться в суете, стоянии, хождении, сновании взад-вперед, туда-сюда! Как высоко взметнулся купол небес, как ласкает все вокруг — предметы, тела, движения — солнечный свет, как легкой радостно мелькают тени! Волны озера отнюдь не сердито бьются о каменные набережные. Все такое мягкое, такое укромное, такое легкое и прелестное, огромное и в то же время маленькое, близкое и далекое, просторное и изящное, ласково-нежное и значительное. Скоро все, что видел Йозеф, словно бы обернулось непосредственной, тихой, доброй грезою, не слишком прекрасной, нет, скромной и тем не менее очень красивой.

Под деревьями небольшого парка, или сквера, отдыхали на скамейках люди. Как часто Йозеф, когда жил в городе, занимал, бывало, ту или иную из них. Вот и теперь он опустился на скамью, рядом с какой-то хорошенькой девушкой. Из разговора, который начал помощник, выяснилось, что она приехала из Мюнхена, ищет работу в этом совершенно чужом для нее городе. Вид у нее был бедный и несчастный, но Йозеф уже не первый раз встречал на этих лавочках бедных опечаленных людей и заводил с ними беседу. Они поговорили немножко, потом мюнхенка внезапно собралась уходить. Может быть, ей нужны деньги? Так Йозеф готов помочь…