Дивеево. Русская земля обетованная - Леонид Бежин

Мать Александра как рачительная хозяйка сама закупила в Москве утварь для храма и многопудовый колокол: ох, теперь загудит на всю округу, зайдется малиновым трезвоном. Заказала иконописцам иконы, в том числе и главную Казанскую – нашла самых опытных и искусных. То-то было у них радости с отцом Василием, когда иконостас завершили, все иконы в резные оклады вставили, по чинам распределили. Так и отстроился храм, начались в нем службы…

Теперь оставалось последнее и самое важное – сестринская община. Но для того чтобы поселить сестер, нужна земля, здесь же, в Дивееве, владения все чересполосные, от разных хозяев, начнешь уговаривать одного – упрешься в другого. Да и так упрешься, что на судебных приставов можно нарваться и оказаться втянутой в бесконечные тяжбы. Мать Александра и так и этак прикидывала, с какого бока сподручнее подступиться, и с каждого бока кусается. А разговоры по Дивееву уже шли, и от жителей не утаилось, что она не сама усердствовала и хлопотала, а по обетованию, данному Царице Небесной. Это не могло не казаться дивом, не страшить, не поражать воображение, и вот одна из помещиц, – впрочем, фамилия ее достойна быть названной: Жданова – пожертвовала матери Александре 1300 сажен земли как раз рядом с построенной церковью. Так и сказала, кланяясь и прикладывая к груди руку: «Жертвую, матушка, на богоугодное дело. Во славу Царицы Небесной. Прими, не обессудь». Конечно, она приняла и усадила, и отблагодарила, и обещала, что все сестры обители будут неустанно молиться за свою благодетельницу.

На полученной земле построено было три кельи: одна – для послушниц, вторая – гостиница для паломников, направлившихся через Дивеево в Саров, и третья – для самой матушки Александры. Послушниц поначалу было всего три, а с ними еще крестница Василия Дертева, сиротка Дуня из деревни Вертьяново. Имена же троих: Анастасия Кириллова, Ульяна Григорьева и Фекла Кондратьева. Две вдовы и одна девица (Ульяна). Все из простых крестьян. На печи спали, из горшка хлебали, в лаптях ходили. Так и положено было начало новому уделу Богородицы во вселенной.

Глава восьмая. Четыре мешочка

– Вот деньги, – сказала матушка Александра так, как говорят в итоге долгого разговора о том, что надлежит наконец достать и показать, хотя до этого ничего о деньгах сказано не было и гости услышали о них впервые.

Предвидя замешательство, вызванное ее словами, она хрипло прокашлялась, содрогнувшись всем телом, и внушительно повторила:

– Вот день…

Но подбородок у нее задрожал, язык не послушался, она откинулась на подушку, бескровная рука же зашарила рядом, по знакомым выпуклостям кровати определяя, где лежит то, о чем она так несвоевременно (по мнению гостей) и при этом вовремя (как убеждена была она сама) завела речь.

Гости все же и удивились, и смутились, и даже попытались воспрепятствовать дальнейшему продолжению неудобного разговора. Во всяком случае, игумен Пахомий с мучительным состраданием улыбнулся и выставленной ладонью сделал предупредительный жест, означавший что-то вроде: не надо, не сейчас. Но мать Александра закрыла глаза и покачала головой:

– Нет, иначе будет поздно. Слушайте, отцы, и ты, Серафимушка, слушай. Здесь четыре мешочка. – Она откинула какую-то ветошь и показала то, что своими очертаниями должно было соответствовать ее словам. – Один с золотом, другой с серебром и два с медью – всего на сорок тысяч. Сестрам я это оставить не могу, они не сумеют распорядиться. Здесь расчет и догляд нужен, а они… словом, не из тех, не из расчетливых. Поэтому все эти деньги передаю вам, чтобы вы… – матушка Александра задыхалась и говорила с трудом, – ну передавали им, сердешным, на пропитание, а то ведь с голодухи зачахнут. И еще прошу: за упокой меня поминайте…

Серафим Саровский. Прижизненный портрет

– Ну, уж с этим не сомневайтесь. – Игумен Пахомий поспешил заверить ее в том, в чем у него самого не было никаких сомнений. – Хотя, матушка, не рано ли вы со смертью?..

– Сказала же и еще скажу: я свой срок знаю. Мне точно назначено. Значит, помянуть – помянете. А с остальным?

– Ну, и с остальным тоже, – произнес Пахомий с легкой запинкой и менее уверенным голосом.

И мать Александра сразу это уловила, беспокойно открыла глаза и стала работать, карабкаться худыми локтями, чтобы немедленно встать с подушки.

– Что, отец, что ты?! Ответь-ка.

– Да ответил же, матушка. – Он словно и сам был неудовлетворен своим ответом.

– Голос мне твой не нравится. Иль сомнение какое?

– Нет, матушка, раз Царица Небесная велела, как можно. Какие сомнения! Грешно.

– Так бери деньги. Иль все же не берешь? – Мать Александра не знала, как истолковать медлительность игумена Пахомия, который лишь смотрел на метки и не протягивал руку, не решаясь дотронуться до денег, словно это обязывало его к чему-то, за что он не мог ручаться..

– Деньги-то мы возьмем, – боком выступил вперед казначей Исайя. – И за благодеяния твои тебе поклон низкий…

– Ну, а что, что? В чем помеха?

– Глянь на нас, матушка, – произнес Исайя так, словно подобному взгляду вряд ли открылось бы что-то, позволяющее за них порадоваться. – Ведь стары мы оба, бороды все седые. Да и то: лет-то уж сколько. Сама посуди, надолго ли нас хватит? Поэтому надежда на нас плохая.

Она ждала, что к этим словам он что-то добавит, и посмотрела на Серафима, словно продолжение речи Исайи было связано именно с ним. Тогда и Исайя обернулся к Серафиму, словно он нес на себе отпечаток того, что думала о нем матушка. После этого они вместе взглянули на игумена Пахомия, как будто зародившуюся у них обоих мысль должен был выразить именно он.

Глава девятая. Сапожки и подушки

Серафим Чичагов в своей «Летописи» так передает слова Устроителя (он называет его именно строителем, что равнозначно игумену) Пахомия: «Матушка! послужить по силе моей и по твоему завещанию Царице Небесной и попечением о твоих послушницах не отрекаюсь, также и молиться за тебя не только я до смерти моей буду, но и обитель вся наша никогда благодеяний твоих не забудет, а впрочем, не даю тебе слово, ибо я стар и слаб, но как же и браться за то, не зная, доживу ли до этого времени. А вот иеродиакон Серафим, духовность его тебе известна и он молод, доживет до этого; ему и поручи это великое дело». Это наверняка конспект, беглый пересказ, выдержка из того, что сказал Пахомий, ведь за ним не записывали, а потом вспоминали, и в пересказе многое утратилось, ускользнуло. В живом разговоре все звучит иначе, с паузами, междометиями, повторами, оговорками. И речь не такая плавная – фразы, разумеется, короче, отрывистее. А главное, за каждым словом – жест, движение рук, выражение глаз. В летописи это передать невозможно – только в романе. Ну, к примеру:

– Матушка! – Отец Пахомий произнес это так, словно его возражение было согласием, хотя и не таким, какого она от него ждала. Он придвинулся к ней вплотную и тотчас отодвинулся, словно опасаясь, что вблизи она поймет его не так, как бы ему хотелось. Разгладил на коленях рясу. Наморщил лоб. Тронул большим и указательным пальцами уголки глаз, как всегда в минуты той задумчивости, когда мысль уже найдена, но надо сообразоваться с обстановкой, чтобы точнее ее выразить, и продолжил: – Послужить Царице Небесной? Да, конечно. И от послушниц твоих не отрекаюсь, и о тебе молиться буду, но я ведь стар и слаб». Или: «Игумен Пахомий взял со стола чашку и подержал в руках, словно нуждаясь в предмете, который помог бы ему преодолеть затруднение и высказать то, что не сразу убедит собеседницу: «Матушка!»

Однако мы не будем увлекаться: для нас сейчас важны даты и факты, – иными словами, как и когда это было «Нигде не говорится о том, в котором году вернулась Агафья Семеновна в Саров и Дивеево, но надо предполагать, что несколько лет потребовалось для распродажи имений и крестьян», – пишет Серафим Чичагов. Так и представляешь его сидящим за дубовым письменным столом с массивной бронзовой, потускневшей от времени лампой, чернильницей, фотографиями под стеклом. Перед ним разложены листки, тетради, газетные вырезки, книги с закладками. Перелистывает. Сверяет. Нет точной даты. Но ведь можно предположить, если есть жизненный опыт, знание тогдашней России… Продать имения, подыскать покупателя, все оформить – быстро такие дела не делаются, года два-три, не меньше. Отсюда и вывод: «Вероятно, возвращение ее произошло около 1764 – 6 г». Осторожен Серафим Чичагов: вероятно… около…дату назвал приблизительно. Но зато его расчетам можно верить – как в этом, так и в других случаях. Основателен. Не подведет.

«Приблизительно около 1760 г. прибыла в Киево-Флоровский монастырь некая богатая помещица Ярославской, Владимирской и Рязанской (Переяславской) губерний, вдова полковника Агафия Семеновна Мельгунова, урожденная дворянка Нижегородской губ. Белокопытова». И в этой датировке та же осторожность и та же обстоятельность, свойственная и автору «Летописи», и XIX веку. Все определяющее статус человека, его положение в обществе названо. Помещица. Вдова. Дворянка.