Дивеево. Русская земля обетованная - Леонид Бежин

Задерживаться здесь не хотелось – разве что передохнуть немного: уж очень она притомилась. Матушка Александра присела на сложенные рядом с деревянной церковкой бревна, а тут солнышко обозначилось в облаках малиновым обручем, выглянуло, засияло, заиграло. На солнцепеке ее разморило, и она не заметила, как заснула. И тут снова разлилось сладостное благоухание, все словно озарилось сполохами драгоценных камней, послышалась дивная музыка, и по облачным ступеням к ней сошла Богородица, блистая золотом своих одежд.

Здесь мы снова прервемся и откроем «Летопись»: «Усталая, она уснула сидя и в легкой дремоте снова удостоилась увидеть Божью Матерь и сподобилась, по словам вышепереименованных лиц, слышать от Нее следующее:

– Вот то самое место, которое Я повелела тебе искать на севере России, когда еще в первый раз являлась Я тебе в Киеве: и вот здесь предел, который божественным промыслом положен тебе: живи и угождай здесь Господу Богу до конца дней твоих, и Я всегда буду с тобой, и всегда буду посещать место это и в пределе твоего жительства Я осную здесь такую обитель мою, равной которой не было, нет и не будет никогда во всем свете: это четвертый жребий Мой во вселенной. И как звезды небесные и как песок морской умножу Я тут служащих Господу Богу, и Меня Приснодеву Матерь света и Сына Моего Иисуса Христа величающих: и благодать Всесвятого Духа Божия и обилие всех благ земных и небесных, с малыми трудами человеческими, не оскудеют от этого места Моего возлюбленного!»

И вновь видение исчезло, и голос Пречистой замолк.

Глава седьмая Во флигеле

Очнувшись, матушка Александра испытала то же чувство невыразимого восторга и ликования, и дневной свет показался лишь бледным подобием небесного сияния. И разве могли сравниться долетавшие до нее звуки – пенье птиц и шум деревьев с услышанным во сне голосом Богоматери Марии: он только отзвучал, но словно бы еще длился, не замолкал, наполняя душу сладостным томлением. Ноги сами понесли ее в Саров, тем более что теперь у нее была определенная цель: не только посетить укрывшуюся среди соснового краснолесья обитель, к которой она так долго стремилась, но и рассказать о своем видении старейшим, опытным и сведущим монахам, испросить у них совета и назидания.

И вот вдалеке что-то смутно забелело, зазолотилось, и вскоре стали различаться монастырские стены, шпили и купола. Саров! Стоящий на холме, омываемом Саровкой и Сатисом, он показался ей едва ли не самым величественным и прекрасным из всех монастырей, что она видела во время скитаний. Она даже остановилась, выпрямилась, откинулась назад, приложив ко лбу тыльную сторону ладони. Залюбовалась, задумалась. Что ж, если суждено ей остаться в Дивееве, то Саров будет здесь же, неподалеку, в двенадцати верстах – разве это не радость, дарованная ей Самой Пречистой.

Пожив в монастыре несколько дней, осмотревшись, она приметила тех из монахов, чей облик располагал к тому, чтобы им довериться и открыться, и попросила выслушать ее. Те не остались безучастными, сразу же откликнулись, согласились. Тогда мать Александра обстоятельно поведала им о первом сне, своих долгих странствиях по пыльным дорогам и недавнем видении Богородицы. Как и старцы в Киеве, монахи признали видение истинным. И, посовещавшись, решили, что ей следует поступить так, как указано Царицей Небесной. Но при этом поселиться не в самом Дивееве – там слишком шумно и беспокойно из-за заводских рабочих (да и земли чересполосные, принадлежащие разным помещикам), а неподалеку, в деревеньке Осиновка. Деревенька эта тихая, спокойная, и до Дивеева от нее рукой подать. А главное, там есть удобный флигель, принадлежащий госпоже Зевакиной, которая охотно к себе ее пустит, поскольку живет одна и скучает без постояльцев: чаю вечером выпить и слово вымолвить не с кем.

Так все и устроилось. Флигель, где поселилась мать Александра с дочерью, выходил окнами в сад князей Шахаевых, владельцев деревни. По утрам, до рассвета окутанный туманом или затянутый изморосью, он едва угадывался, проступал смутными очертаниями, казался темным и страшным, но стоило солнечному скосу тронуть верхушки деревьев, и сад распахивался, оживал. Пронизанный солнечными лучами, он окрашивался в золото и бронзу и становился виден весь, до последнего затаенного уголка. И так же весь исходил испариной от просыхавшей росы. На дорожках краснели упавшие за ночь и еще не поднятые садовником яблоки. Ежи уносили на своих колючках фиолетовые сливы. Доносились запахи варенья, которое варила жена садовника (всегда приносила на пробу и непременно с увязшей в блюдце осой) и сушеных грибов. Когда был хороший урожай, мать Александра закупала яблок на всю зиму и хранила их в ящике со стружками или просто на подоконниках. В комнатах долго держался яблочный запах – до первого снега. И когда в воздухе мягко оседали пушистые хлопья – зависали, словно зачарованные, – сердце замирало от картины: на подоконниках красное, яблочное, а за окнами белое, снежное.

Серафимо-Дивеевский монастырь. Монахини у колодца, вырытого по благословению отца Серафима

Матушке Александре нравилось ее новое жилище, хотя что такое для монаха – нравилось, ведь он не удобства для себя ищет, ему любая щель сгодится, любое дупло в трухлявом дереве, и все же… все же…Здесь было так хорошо и уютно, и никто не мешал ей молиться, особенно по ночам, когда все стихало, ни шороха не слышалось в доме и губы шептали знакомые с детства слова молитв, и горячие, жгучие слезы свободно текли из глаз – за всех людей, за весь мир, за каждую былинку в этом мире. Днем же она предавалась заботам о дочери, которая беспокоила ее тем, что часто хворала, была молчалива и постоянно грустила. Спросишь о чем-нибудь – отвернется и не ответит. Погладишь по голове – задрожит и заплачет. Матушка Александра водила ее гулять по саду, учила вышивать, нянчила с ней ее кукол, но через три года дочь совсем зачахла, слегла и умерла. Похоронив ее, матушка Александра почувствовала, что с последним комом земли, брошенной на ее гробик, что-то в ней оборвалась, что-то ее отпустило. И, несмотря на горечь потери (первой потерей был муж), она освободилась от того, с чем связывала ее слабая ниточка, – от своего прошлого, ставшего ей таким чуждым, от мира за монастырскими стенами.

С благословения Саровских старцев мать Александра отправилась в свои имения. «Барыня, барыня!» – кидались ей навстречу дворовые и словно не узнавали ее, отступали на шаг, молча кланялись: не барыня это была, а чужая, незнакомая им монашка. Обознались. И она не старалась их разубедить, разуверить, быстро проходила мимо. В каждом имении матушка Александра не позволяла себе вздыхать и вспоминать былые дни, глядя на знакомые комнаты, веранды и запущенные аллеи. Нет, она вызывала управляющих, требовала отчета, а затем собирала на сход крестьян и объявляла ровным и спокойным голосом, что имения продает, а их отпускает на волю. Выкупа брать почти не будет – так, самую малость, чтоб не задаром. Тех же, кто не желает воли, она готова продать за небольшую плату помещикам, которых они сами выберут, подобрее и поласковее. Услышав это, народ растерянно замолкал, затем слышался ропот и раздавались голоса: «Матушка, не погуби. Оставь при себе. Не хотим, не хотим». Но в конце концов все смирялись, затихали: значит, судьба им, горемычным. Вернее, не судьба, а лихо. И, нахлобучив шапки, расходились по домам.

Так за год-полтора были распроданы все имения матери Александры. Деньги в ее руках скопились немалые, и она сумела ими распорядиться. Часть из них она вложила в монастыри – на помин души родителей, мужа и дочери. А на оставшиеся стала… украшать землю, а чем ее можно украсить, если не церквями белыми с куполами золочеными. Вот она и взялась достраивать или заново возводить храмы, а также заботиться о нищих, вдовах и сиротах. У кого какая нужда – всем помогала. Одних церквей, и из запустения поднятых, и заново отстроенных, на ее счету двенадцать – вот они по всей земле красуются, а сколько сирых и нищих одела, согрела, накормила – не сосчитать.

Возвратившись из родных краев, она прежде всего доложила старцам, что все их наказы выполнила. Те одобрили, и по их словам так выходило, что надо ей теперь браться за дела дивеевские, их же непочатый край, поэтому и жить лучше там же, в самом селе. Заводские попритихли, уж так не буянят, да и есть где поселиться. Вот хотя бы у тамошнего священника Василия Дертева, человека достойного, набожного, строгих правил, да и усадебка у него, конечно, не хоромы, но все разместятся. Мать Александра с ним знакома еще по тем временам, когда из Осиновки приходила к нему на службу, исповедовалась и причащалась. Поэтому человек свой, как говорится. Вот и построила она себе келью во дворе отца Василия, славную – что твой флигелек, только яблоками так не пахнет. Обжилась, попривыкла, сошлась поближе с хозяевами – и отцом Василием, и его женой. За чаем, за разговорами они часто сетовали о том, что в селе нет каменного храма, и матушка Александра все обещала: «Будет». По лицу было заметно, что у нее тут свой умысел. И наступил срок, наняли артель, выписали кирпич и другие материалы, и мастера поплевали на руки, взялись за молотки, началась работа. Решено было освятить храм в честь Казанской иконы Божией Матери, а приделы – в честь Николая Чудотворца и первомученика Стефана. Тогда-то на подоконнике и явилась чудесным образом икона Стефана, словно кто-то ее принес, поставил, а сам исчез, сгинул, канул во тьму…