Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России - Коллектив авторов

Что касается динамики передачи языковых норм, то здесь процессы были несколько более сложными. По канонам советской пропаганды и официальной литературы тон задавал язык советской прессы. См., например, фрагмент рассказа Бабеля «Мой первый гусь»:

– В газете-то что пишут? – спросил парень с льняным волосом и опростал мне место.

– В газете Ленин пишет, – сказал я, вытаскивая «Правду», – Ленин пишет, что во всем у нас недостача…

И громко, как торжествующий глухой, я прочитал казакам ленинскую речь.

Вечер завернул меня в живительную влагу сумеречных своих простынь, вечер приложил материнские ладони к пылающему моему лбу.

Я читал и ликовал, и подстерегал, ликуя, таинственную кривую ленинской прямой [Бабель 1924: 75].

Но в действительности «таинственная кривая ленинской прямой» представляла собой только один из разных элементов раннесоветского публичного языка. Интересно, что в многочисленных брошюрах под названиями вроде «Как писать в газету» практически не указывали на язык вождей в качестве образца для подражания. Вместо этого имели значение скорее какие-то общие, универсальные понятия о «современном» и «рациональном» поведении и способах самовыражения.

Посмотрим хотя бы бегло ставшие каноническими высказывания Платона Михайловича Керженцева (Лебедева), одной из наиболее важных фигур в процессе развития советской культуры и представлений о культурности. Керженцев, с 1912 по 1917 год проживший в эмиграции, в том числе в Англии, особенно подчеркивал значение английской жизни вообще (например, «правильную размеренность» рабочего дня, когда все обедают в 12 часов и пьют чай в 16.30, или то, что все театры и т. д. закрываются в 11 часов вечера) [Керженцев 1925: 52], а также правильную организацию общественности в стране – то, например, что на английских митингах и заседаниях все терпеливо выслушивают выступления других, не перебивая [Керженцев 1919b]. В книжке «Газета, ее организация и техника» Керженцев особенно подчеркивал значение публикуемых в английских газетах писем от читателей, утверждая, что в образцовой советской газете также должно быть отделение «Письма в редакцию»[94]. Далее следовал список писем, «пригодных для печати», которые «можно разбить на несколько групп»:

письма-обличения, т. е. обращения отдельных граждан к печатному слову в целях привлечения общественного внимания к вопиющим фактам действительности; письма-призывы о помощи; ‹…› письма-опровержения; ‹…› письма с выражением благодарности.

В газете также предполагались разделы «Вопросы и ответы» и «Недостатки механизма» или «Черная доска», куда относились, например, жалобы на дороговизну советской столовой [Керженцев 1919а: 73–74].

Уже в 1919 году укоренился принцип, ставший фундаментальным в дальнейшем для развития советской прессы в 1920-х годах: максимально поощрять участие читателя в работе газеты. В редакционной статье одного из первых советских женских журналов говорилось: «В коллективном труде читательниц и редакции заложен успех нашей „Работницы“»[95].

Уважение к «коллективному труду» объяснялось, конечно, и прагматическими факторами – журналистов-профессионалов ощутимо не хватало, к тому же работа в газете была эффективным способом агитации масс. Но речь шла не только о внедрении политграмотности, но и о внушении поведенческих норм советской общественности в самом широком смысле. В этом процессе крайне важной считалась роль читательского письма – формы обращения, до этого характерной прежде всего для англоязычной прессы.

История читательского письма в Британии: от «Обозревателя» до «Таймс»

К сожалению, универсальных научных исследований истории читательского письма как жанра на данный момент не существует (показательна крайняя беспомощность статьи в Wikipedia «Letter to the Editor», которая описывает историю этого жанра письменной продукции только в Америке, и то в общих чертах). Но интересно, что в 1711 году в самом первом номере журнала «Обозреватель» (The Spectator), родоначальника современной английской журналистики, Джозеф Аддисон обращается прямо к мнению читателей об авторах:

Я обращал внимание на то, что Читатель очень редко изучает с Удовольствием какую-нибудь Книгу, пока он не уяснил себе, кто ее автор – темноволосый или белокурый, тихого или беспокойного Нрава, Женат или Холост, вместе с другими такого рода Подробностями, которые премного содействуют правильному Пониманию любого Автора. Чтобы удовлетворить Любопытству, такому естественному для Читателя, я рассчитывал, что эта Газета и та, которая за ней последует, послужат Введением к моим дальнейшим Сочинениям, и в них я собираюсь дать некоторое Представление еще и о других лицах, участвующих в этой Работе[96].

А в конце своего обращения к читателю Аддисон предлагал адрес для переписки с редактором: «…те, которые намерены переписываться со мной, могут направлять свои письма по адресу: Обозревателю, в доме Мистера Бакли, в Литтл-Бритене (Маленькой Британии)».

Уже в № 8 журнала появились первые ответы на это приглашение. Аддисон писал: «Я здесь собираюсь обнародовать пару Писем, которые, как я считаю, послужат Читателю не худшим развлечением, чем мои собственные творения, и поэтому за них Прощения просить не собираюсь». Первое письмо состояло из обширной жалобы на развратное сборище где-то в Лондоне, где, как автор сетовал, «…если мы правильно поняли, Порядки, которые соблюдает это новое Общество, замечательно устроены для Поощрения Прелюбодеяния». Вслед за этим прекрасным примером жанра, названного Керженцевым «обращением отдельных граждан к печатному слову в целях привлечения общественного внимания к вопиющим фактам действительности», последовал образец «самокритики» времени английского Просвещения, а именно исповедь молодого повесы, начинающаяся так: «Когда Мужчина виновен в каком-нибудь Пороке или Глупости, я считаю, что лучший способ выражения Раскаяния – предупредить других не поступать так, как он». Далее шло описание того, как к автору письма на маскараде начала приставать целая компания мнимых квакерш, оказавшихся женщинами легкого поведения («Как только я появился [на этом сборище], на меня напали с полдюжины квакерш, которые как будто хотели меня взять в братья; но, приглядевшись, я быстро понял, что это – сестринство кокеток, для обмана нарядившихся в эти облачения»). Потом автор письма познакомился с какой-то «графиней», которую через три дня разоблачил как жительницу Ковент-Гардена (в те времена – района квартир актрис и лондонских борделей, что было фактически одно и то же).

Если читательские письма самого раннего времени были источником не только пользы, но, по канонам «polite literature» XVIII века, одновременно и развлечения, то к началу XIX века укоренилось значение жанра как выражение некоей общественной позиции[97]. В лондонской «Таймс» в 1812 году, например, были напечатаны три обращения «в целях», так сказать, «привлечения общественного внимания к вопиющим фактам действительности». Это были письма французского генерала Жана Сарразена, бежавшего в Англию от Наполеона, но и в новой стране не нашедшего покоя[98]. Генерал Сарразен жаловался на хамство и