Василий Пушкарёв. Правильной дорогой в обход - Катарина Лопаткина

кабине, за столиком в которой сидел таможенник. Моя красавица, улыбаясь, начала говорить ему приятные вещи, у него рот до ушей, он весь покраснел от удовольствия, смеется, я в окошко подаю свой паспорт, раскрытый на нужном месте, он, повернувшись всем корпусом к стюардессе и не переставая улыбаться и разговаривать с ней, не глядя, шлепает печать на паспорт. А в это время я проталкиваю стоящие внизу на полу чемоданы к выходу. Пройдя последнюю загородку, я оказался в «международной зоне» и возврата уже нет. Обернувшись, я помахал рукой в знак благодарности моей красавице. А таможенник все улыбался и жестикулировал в радостном волнении. В общем – француз… Я рад был, что везу на родину архивы замечательного художника и только уже в Москве, передавая чемоданы по воле Андрея Львовича Третьяковской галерее, я вдруг почувствовал какую-то грусть и обиду – почему не в Русский музей? Подумайте только, директор Русского музея привез архивы из Парижа для Третьяковской галереи, хотя директор Третьяковки бывал во Франции раньше меня и не один раз… По какому-то случаю, я был в это время у заместителя министра культуры СССР Н. А. Кузнецова, я ему рассказал о связях, которые удалось установить с русскими художниками и коллекционерами, об архивах и альбомах набросков Бакста, акварелях Бенуа. Я просил его направлять меня во Францию, не специально, а с какой-либо выставкой один раз в году, и в течение десяти лет Париж будет очищен. «Да, так и будем делать. Только вы сами не проситесь, не пустят». Я не просился, заместитель министра забыл о своем обещании. Париж так и остался до сих пор полон русским искусством!

Вторично я попал в Париж только в феврале 1967 года, то есть почти через четыре года. Посольство поселило меня в гостиницу, «закуток» в которой стоил всего 32 франка. Конечно, не посольство виновато; еще в Москве меня предупредили, что ванна не оплачивается. Хоть бери с собой шайку в Париж; во всяком случае мочалку я взял! И деньги рассчитывались заранее суточные и квартирные, их нельзя было смешивать при расходовании и следовало отчитываться отдельно: если квартирные я израсходую меньше, чем положено по норме, или их расход окажется не оправдан документом (счетом из гостиницы), я должен был остаток квартирных привезти отдельно и сдать в бухгалтерию «Госконцерта». И не дай бог, чтобы французы в счете за гостиницу указали, что пользовался и завтраком, как положено: госконцерт завтраки высчитает при расчете.

Это был именно «закуток», а не номер, настоящая душегубка, с маленьким окном и под самой крышей – жарко, душно и повернуться негде: койка, один стул, тумбочка и душ размером меньше чем метр на метр!

Я об этом рассказываю только потому, что художник Андрей Михайлович Ланской, заехавший за мной, чтобы показать выставки в различных небольших галереях Парижа, ужаснулся, в каких условиях пребывает директор Государственного Русского музея, и не смог скрыть своего изумления.

Это была уже специальная командировка в Париж для переговоров о приобретении рисунков Ю. П. Анненкова и архивов А. Н. Бенуа. Однако уже на второй день я пошел к З. Е. Серебряковой. Мы встретились как старые знакомые. Зинаида Евгеньевна очень обрадовалась. Я привез и подарил ей несколько цветных диапозитивов с ее ранних произведений, хранящихся в Русском музее. Смотрела она их через маленький аппарат и все благодарила и восхищалась. Я привез ей также связку белых сушеных грибов домашнего сбора и банку клюквы – подарок небольшой, но восторгам не было конца. Вероятно, ей это остро напомнило далекую и навсегда утраченную родину. Потом Зинаида Евгеньевна показала папки с этюдами, пейзажами и другими работами небольшого размера, выполненными гуашью; акварелью, рисунки сангиной, черным соусом или карандашом. Просила выбрать для себя что-нибудь. Я, затаив радость, не осмелился отказаться и выбрал превосходную гуашь, изображающую нижний парк Версальского дворца. Этот пейзаж с дарственной надписью и сейчас хранится у меня как драгоценная реликвия.

Зинаида Евгеньевна пожелала написать мой портрет. Я, конечно, согласился и дня через два, как условились, пришел позировать. Это было 21 февраля, часов в 12. Часа полтора я сидел и почти засыпал. Зинаида Евгеньевна старалась развлечь меня расспросами о музее и своими рассказами. И тут я увидел на столе детские сказки на украинском языке. Я взял книжку и начал читать по украински… Она была в восторге, ей очень нравилось, как это все звучит по украински – мелодично, в самом звучании слов слышатся какая-то улыбка и мягкий юмор. Сказки были про лисичку-сестричку, про братика-волка, про сороку-белобоку и т. п. Восторг был полный. Вероятно, ей давно уже не приходилось слышать украинскую речь! Но, однако, она все чаще и чаще принималась рассказывать о всевозможных происшествиях: кого-то убили, где-то произошел пожар и другое. Вероятно, подобные события узнаются из телевизионных передач. Телевизор Катенька (ее младшая дочь) включает только на определенные программы и на короткое время – электроэнергия стоит дорого! Даже когда мы (Катенька, Александр Борисович, Татьяна Борисовна Серебрякова – старшая дочь, художница Большого театра, которая в это время приехала из Москвы и гостила у своей матери, и я) собрались поехать в Люксембургский дворец и Национальную библиотеку на выставку литографий и рисунков Пикассо и выставку игральных карт всех эпох, Катенька долго высчитывала, на каком транспорте дешевле проехать – метро или автобусом. Мы, при всей нашей бедности, над такими «мелочами» не задумываемся.

Позировать Зинаиде Евгеньевне пришлось еще два дня по утрам часа по два или больше. Все обижалась, что я не завтракаю у них, а мне вполне хватало положенного завтрака в гостинице. Я очень здесь уставал и, видимо, это она чувствовала и относила мою усталость за счет позирования, и все старалась развлечь чем-либо. К этому занятию подключилась и Катенька. Она показывала мне свои небольшие макеты интерьеров разных эпох, выполненные с необыкновенной изящностью и тонкостью. А я опять читал сказки на украинском языке, что неизменно приводило в восторг Зинаиду Евгеньевну. «У сороки-белобоки пьять малят сороченят…».

Как я ни уговаривал в тот приезд, как ни старался, фотографироваться художница отказалась. Но зато снял в квартире-мастерской все работы, которые висели на стенах, – и в интерьере, и каждую в отдельности на цветные слайды. Сфотографировал и дом с улицы с подъездом Серебряковой и Анненкова (они рядом) и с большим окном мастерской художницы.

Пока Зинаида Евгеньевна писала мой портрет, я ни разу не посмотрел, что же получается. Сама она не показывала, а я считал неудобным просить ее об этом. Меня, конечно, интересовало, как там все выходит. Судить об этом можно было до некоторой степени по тому, как робко она смешивала краски на палитре. Вероятно, и портрет будет неважный, во всяком