Юлия, или Новая Элоиза - Жан-Жак Руссо

Нигде там не встретишь ничего искусственного, созданного руками человека, его суетными заботами, повсюду видишь лишь одни нежные заботы всеобщей нашей Матери. Там находишься только под ее покровительством и можешь подчиняться лишь ее законам.

Клара с таким пылом уговаривала своего батюшку принять приглашение г-на д'Орба, что он решил, пригласив друзей, отправиться на охоту в этот кантон, провести там два-три денька и взять с собою «неразлучных». А ведь тебе ли не знать, что у «неразлучных» есть свои неразлучные. Один из них, хозяин дома, будет, разумеется, оказывать почести гостям; другой же окажет почести — хоть и не такие пышные — своей Юлии в скромном шале; и шале, освященное любовью, станет для них Книдским храмом[53]. Чтобы удачно и беспрепятственно осуществить чудесный замысел, надобно кое о чем условиться. Сговориться нам будет нетрудно, и все эти приготовления сами по себе уже составят часть того удовольствия, ради которого они задуманы. Прощай, друг мой, прерываю беседу, опасаясь всяких неожиданностей. К тому же я чувствую, что сердце твоей Юлии раньше времени переносится в шале.

P. S. Хорошо обо всем поразмыслив, я решила, что мы будем встречаться почти ежедневно, то есть через день — у сестрицы, а в другие дни — на прогулке.

Вот и уехали нынче утром добрый мой батюшка и несравненная матушка, осыпая самыми нежными ласками свою возлюбленную дочку, столь недостойную их доброты. Я же, обнимая их, чувствовала, как у меня легонько сжимается сердце, но в то же время где-то в глубине этого неблагодарного, бесчеловечного сердца трепетала греховная радость. Увы! Куда же удалилась та счастливая пора, когда я все время была на их глазах, жила в невинности и благонравии, когда мне было хорошо только близ них, и стоило мне отойти, как я испытывала огорчение! Теперь же я, грешная и боязливая, дрожу, думая о них; краснею, думая о себе. Порок осквернил все мои добрые чувства, я изнываю в бесплодных и напрасных сожалениях, даже не вызывающих во мне настоящего раскаяния. Горькие мысли навеяли на меня такую тоску, какой я не испытывала при прощании. После отъезда любезных моих родителей тайная тревога поглотила всю мою душу. Пока Баби складывала вещи, я нечаянно вошла в комнату матери, заметила кое-какие оставленные ею уборы и перецеловала их, заливаясь слезами. Душа моя прониклась умилением, — и это несколько меня утешило. Значит, нежный голос природы еще не совсем заглох в моем сердце. Ах, мучитель мой, напрасно ты стремишься поработить нежное и столь слабое сердце; вопреки тебе, вопреки всем твоим стараньям обольстить его, в нем еще живы праведные чувства; оно еще почитает и лелеет права более драгоценные, нежели твои.

О, прости, любезный друг, за невольные упреки и не бойся, что я пущусь в долгие рассуждения, как, впрочем, следовало бы. Я понимаю, сейчас не время сетовать — быть может, уже никогда наша любовь не будет так свободна; не хочу скрывать от тебя своих страданий, но не хочу и огорчать тебя. Ты должен знать о них, — но не обременяй ими свою душу, а облегчи мою. Ведь только на твоей груди я могу излить свою печаль. Ведь ты — мой нежный утешитель. Ты поддерживаешь мое поколебавшееся мужество. Ты питаешь в моей душе склонность к добродетели, даже после того, как я потеряла ее. Без тебя и без милой моей подруги, рука которой так часто с нежным сочувствием утирала мои слезы, я уже давно зачахла бы от смертельной тоски! Но ваши нежные заботы поддерживают меня. Пока вы меня уважаете, я не могу унизить себя, и я с отрадой думаю о том, что ни она, ни ты не любили бы меня, если б я заслуживала одного лишь презрения. Я лечу в объятия милой кузины — вернее, нежной сестры, — чтобы излить свою невыносимую тоску. Приходи же нынче вечером, верни моему сердцу утраченную радость и спокойствие.

Нет, Юлия, я должен видеть тебя ежедневно, — так хороша была ты вчера. Я все больше подпадаю под твои чары, любви моей суждено непрестанно усиливаться и расти. Ты для меня — неисчерпаемый источник все новых и новых чувств, о коих я даже не мог помышлять. Какой непостижимый вечер! Какое неизведанное наслаждение подарила ты моему сердцу! Какая волшебная печаль! О, томление умиленной души, ты сладостнее всех бурных удовольствий, безудержной веселости, упоительной радости и восторгов, которые вкушают влюбленные в огне неистовых желаний. Спокойное и чистое наслаждение, чуждое чувственных утех, никогда, о, никогда живая память о тебе не изгладится в моем сердце! О боги! С каким восхищением, с каким жаром смотрел я на двух нежных красавиц, когда они сидели, трогательно обнявшись, когда одна склонилась головкой на грудь другой, когда их сладостные слезы смешались и орошали твою прекрасную грудь, — так небесная роса увлажняет распустившуюся лилию! Я ревновал к их нежной дружбе! Даже находил ее более привлекательной, чем сама любовь, и негодовал на себя, что не могу предложить тебе столь же отрадное утешение, не нарушив его вспышками страсти. Ничто, ничто на свете не может вызвать столь сладостное умиление, как ваша ласковая дружба, и, право, чета нежнейших любовников не произвела бы на меня более чарующего действия.

С какой страстью влюбился бы я в тот миг в милую кузину, если б не существовала Юлия. Да нет же, то сама Юлия распространила свое непреодолимое очарование на все, что ее окружало. Твое платье, убор, перчатки, веер, рукоделие — словом, все то, что дышит тобой, восхищало мои взоры и пленяло сердце, — от тебя одной исходило все очарование. Довольно, моя нежная подруга! Ты доведешь меня до такого опьянения, когда уже перестают ощущать в нем радость. То, что ты заставляешь меня испытывать, близко к исступлению, и я боюсь, что в конце концов сойду с ума. Позволь мне, по крайней мере, вкусить забвение, познать блаженство. Позволь мне насладиться неизведанным восторгом, более возвышенным, более упоительным, нежели все то, что я знал о любви. Да как ты смеешь почитать себя презренной? Ужели страсть лишила и тебя рассудка? Мне кажется, для смертной ты даже слишком совершенна. Я не поверил бы, что ты — земное создание, если б всепожирающий огонь, охвативший все мое существо, не сочетал меня с тобой и я не увидел, что мы горим одною страстью. Нет, никто на свете не знает тебя. Даже ты сама себя не знаешь. Только мое сердце тебя знает, понимает, воздает тебе должное. Юлия моя! Я не так почитал бы тебя, если б только боготворил. Ах, будь ты всего лишь ангелом, сколько прелести утратила бы ты!

Скажи, может ли еще увеличиться страсть, подобная моей? Не знаю, но чувствую, что может. Твой образ всегда со мною, но за последние дни он, еще более прекрасный, чем обычно, особенно преследует и мучит меня, и нигде, ни на миг нет мне избавления. Право, мне кажется, что ты, окончив свое последнее письмо и уйдя из шале, где ты его писала, оставила там свой образ и меня вместе с ним. С той поры как зашла речь о свидании на лоне природы, я трижды отправлялся побродить за город, и каждый раз ноги сами несли меня в одну и ту же сторону, и каждый раз надежда на сладостное свидание казалась мне все упоительней.

Non vide il mondo si leggiadri rami,

Ne mosse'l vento mai si verdi frondi.[54]

Право же, сельские просторы стали веселее, а зелень свежее и ярче, воздух чище, небеса яснее, пенье птиц как будто звучит более нежно и призывно, журчанье ручьев пробуждает еще более страстную томность, виноградники в цвету издали доносят неизъяснимо сладостное благовоние. Некая волшебная сила преображает все вокруг, или сам я зачарован. Кажется, будто земля украшает себя, готовя для твоего счастливого любовника брачное ложе, достойное и прекрасной, обожаемой его подруги, и пожирающей его страсти. О моя Юлия! О милая, бесценная половина души моей! Пусть присутствие четы верных любовников поскорее одушевит природу в ее вешнем убранстве! Принесем нашу радость в эти места, являющие лишь ее мнимый образ, вдохнем жизнь в природу, ибо она мертва без пламени любви. Еще три дня ожидания! Целых три дня! Опьяненный любовью, истомленный страстью, с мучительным нетерпением жду я того мгновенья, которое так медлит. Ах, как мы были бы счастливы, если б по воле неба не существовало докучных часов, отдаляющих подобные мгновения!

Мое сердце, милый друг, разделяет все твои чувства, но не говори мне о радостях в тот час, когда люди, достойные их более, чем мы, страдают, мучаются, и я невольно упрекаю себя в том, что повинна в их страданиях. Прочти письмо, которое я прилагаю, — и оставайся спокоен, если можешь! Я же — я знаю славную, добрую девушку, написавшую его, и не могу читать письмо без слез раскаяния и жалости. Я отнеслась к ней с преступным небрежением, и это наполняет мне душу раскаянием: в горестном смятении я вижу, что, забыв главную свою обязанность, я забыла и все остальные. Я обещала позаботиться о бедняжке. Я заступилась за нее перед матушкой. Я оберегала ее; и вот, не умея уберечь себя, перестала думать о ней, отдав ее во власть опасностей, более страшных, чем те, перед какими я сама не устояла. Содрогаюсь при мысли о том, что сталось бы с моей подопечной двумя днями позже — бедность и соблазн сгубили бы скромную и разумную девушку, — а ведь она могла бы в один прекрасный день стать превосходной матерью. Друг мой, как только земля терпит негодяев, которые за деньги получают от обездоленных ту награду, какую должно дарить лишь любящее сердце, и срывают с голодных уст нежные поцелуи любви!