Журнал Виктора Франкенштейна - Питер Акройд

Шли недели, лондонская осень превратилась в холодную зиму, во мне же тем временем все сильнее разгорались жажда свершений и нетерпение, связанное с возникавшими трудностями. Тела расходовались быстро; часть из них я держал в леднике, устроенном мною в подвальном помещении старой фабрики, другие же выбрасывал в Темзу, зная, что приливным течением их отнесет вниз, где они объединятся с множеством других трупов, подбираемых шерифами Блэкуолла и Вулвича — в Северном Вулвиче имелся мыс, называемый Мертвецкой косой, к которому обычно прибивало тела утонувших. Другие же — таких было множество — постепенно добирались до открытого моря, где возможность их обнаружения, разумеется, полностью отпадала. Нескольких субъектов я поместил в яму с известью; ее я соорудил между приливной полосой и мастерской, и там под воздействием растворителя всякие следы их существования вскоре исчезли.

На вопрос о том, испытывал ли я какие-либо угрызения совести относительно природы своего ремесла, я твердо отвечу отрицательно. Я не ставил себя в один ряд с компанией дюжинных прожектеров, как не считал и того, что связь моя с телами мертвых хоть чем-либо меня запятнала. Были, разумеется, минуты, когда я испытывал боль одиночества, и посещавшее меня чувство неприкаянности ощущалось тем острее оттого, что находился я в кишащем людьми городе. Одиночество сродни отчаянию — от него нет лекарства. Смерть Элизабет лишь утвердила меня в осознании моей участи в этом мире. Как-то днем, сидя в кофейне, я случайно взял в руки экземпляр «Ежемесячного журнала» и наткнулся на стихотворение Биши. Не прошло и секунды, как внимание мое было приковано к его начальным строкам:

Мечтатель дерзкий, юноша мятежный!Я вижу снова твой тревожный шаг,И бледен лоб, как будто первый знакЯвила смерть в заботе неизбежной [18].

Сбоку, более мелким шрифтом, напечатан был комментарий: «Выражение лица его говорило языком непонятным и ужасным о муках, что были, есть и будут продолжаться». Я невольно вспомнил озабоченный взгляд Биши, который он бросил, когда приходил ко мне, однако признать за ним каких-либо пророческих талантов я, разумеется, не мог.

То был период, когда начались мои ночные прогулки. Я искал как можно более безлюдные и тихие дороги, но иногда мне казалось, будто позади себя я слышу шаги, эхом отдающиеся от булыжной мостовой. Встрепенувшись, я оборачивался, ожидая увидеть какой-либо силуэт или тень, но разглядеть ничего не мог. Лондонские ночи со всеми несчастными, теснящимися бок о бок обитателями города и без того мрачны; для человека же, склонного к меланхолии, они суть порождение — или отражение — собственных его страхов. По крайней мере, таковыми представлялись эти ночи мне. В дожде мне виделись странные фигуры, что двигались по улицам, неясные и темные, будто согнувшиеся под тяжкой ношей. Лунными ночами каждый звук словно усиливался, и я вздрагивал от всякого внезапного вскрика или смеха. В такие ночи даже тени казались длиннее и гуще. Порой я останавливался у входа во двор или в начале дорожки и всматривался во тьму; но тут вид какой-нибудь фигуры, внезапно появившейся или быстро прошедшей из одного угла в другой, заставлял меня отступить.

Да, ночь, как ни странно, сделалась моим пристанищем. При свете дня я чувствовал себя вялым и утомленным; поднимая глаза на лица незнакомцев, я видел враждебность, и неприязнь, и едва скрытое презрение. Потому ли, что я обладал иноземными манерами? Не могу сказать. Знаю лишь, что по ночам я ощущал себя свободнее. Я забредал далеко, шагая по улицам зловещего вида, где мне не угрожали никакие расспросы; ощущал я и силу ночи, когда город раскрывался во всей своей необузданности.

Однажды темной ночью я оказался на Уэллклоус-сквер, и взгляд мой упал на изможденную фигуру молодого человека, на котором не было ничего, кроме грязнейшего тряпья. Прикасаться к нему я не помышлял, но склонился над ним, лежавшим на неровных камнях. Он не спал. Он открыл глаза.

— Ты нашел меня, — произнес он. — Ты узнал меня по приметам.

— По приметам?

— Смотри на меня. — Он раздвинул тряпье на груди, и я увидел, что тело его покрыто рубцами и кровавыми волдырями; зловоние от ран шло невыносимое, и я отвернулся. — Я — избранник, — продолжал он, — ты же — мой ученик.

Я покинул Уэллклоус-сквер и возвратился, охваченный дрожью, в свои комнаты на Джермин-стрит.

Пришла пора, и во мне созрела решимость создать эту форму жизни — человека. Возможно ли сказать, что тем самым я намеревался создать существо нового типа, не обремененное недостатками живущих на земле людей? Воображение у меня было достаточно развито, и в то же время мне не занимать было способностей к анализу и практической деятельности; сочетание этих качеств помогло мне задумать это дело и приступить к его выполнению. Все помышления мои были о мето́де, которая позволила бы создать разумное человеческое существо, не отягощенное бременем своего происхождения, общественного положения и религии. Я задумал, если угодно, воплотить в жизнь мечту Биши о человеке, свободном от любых мелочных предрассудков, что терзают общество.

Где существует такой человек? Разумеется, он не существует нигде. В том-то и заключалось побудительное начало, а также необходимость его создания. Я полагал, что это возможно: найти составные части идеального человека, свести их воедино и наделить жизненным теплом. Я уже испытал нужную процедуру на практике, к тому же успешно: мне удалось открыть источники воспроизводства и жизни. Я многого достигнул, превзошедши самые пылкие свои ожидания, научившись сам дарить жизнь мертвой материи. Оставалось исследовать одно — принцип единения, или согласованности, который позволил бы всем органам и тканям тела действовать в унисон. После долгих тяжких трудов и экспериментов мне, с помощью определенной операции на мозжечке, удалось добиться и этого.

Где же найти подходящее тело, какое можно было бы использовать в качестве основы? На улицах попадались такие, в которых пристальный взгляд угадывал признаки чего-то стоящего. Однако они были еще живы, а стало быть — недоступны для меня. Наконец однажды вечером — дело было той же зимой — Бутройд сообщил мне, что у него есть «подарочек».

— Хорош, слов нету, — сказал он. — Свеженький будет, что твой персик.

— Он у вас с собой?

— Нет — не помер еще. — И он разразился хохотом.

Затем, подстрекаемый Лейном и Миллером, он рассказал мне, в чем дело. В больнице Святого Фомы был студент, оказавшийся в очень плачевном положении, — этот несчастный юноша обнаружил у себя признаки чахотки. Он кашлял артериальной кровью в платок, и у него проявлялись все признаки, какие сопутствуют этому заболеванию, — слабость и апатия. Он знал, что болезнь смертельна, поскольку общение с докторами и практика в больнице — пациентами там были местные бедняки — научили его предсказывать ее развитие. К тому же ему довелось ухаживать за своим братом, когда тот медленно умирал от туберкулеза легких. Этот юноша работал у хирургов Энклиффа и Като — он перевязывал раны — и потому знал воскресителей в лицо — по сути, именно ему препоручали они свой груз на заднем крыльце больницы. Знал он и места, где они собирались. Двумя неделями ранее он подошел к ним в «Военной фортуне».

— Подходит он, стало быть, к нам, — рассказывал Бутройд, — белый, что простыня. Я ему: ага, вот и…

— Имя мне знать не надобно, — перебил я.

— Я его спрашиваю, что он делает в этих краях, а он к нам подсел и говорит: «У меня к вам одно дельце. Надежное».

И он предложил им план. Молодой человек знал, что умирает и что жить ему, вероятно, осталось недолго. Он воззвал к профессиональным чувствам Бутройда и двух других: если они заплатят ему двадцать гиней, то он разрешит им забрать свое тело в самый момент смерти. Деньги ему нужны были для юной сестры, мастерицы по игрушкам, которой вскоре предстояло остаться одной во всем мире. Что до него, он не боялся подвергнуться анатомированию — слишком часто доводилось ему наблюдать эту процедуру в хирургическом театре больницы Гая, чтобы дрогнуть перед подобной участью. Он полагал, что тело его стоит двадцати гиней, будучи молодым, крепким и хорошо сбитым, несмотря на разрушительное действие болезни. Он уже обговорил дело с самой сестрой, и та согласилась, чтобы воскресители расположились в небольшой гостиной рядом с комнатой, где ему предстояло умереть. В момент смерти она разрешит им войти и забрать тело. Молодые люди не питали никаких иллюзий по части христианского благочестия — у них на глазах родителей их вместе с двумя другими детьми унесла вспышка эпидемии, самым ужасным образом. Нам ли думать о Боге, говорил молодой человек.

— Какого он возраста?

— Довольно-таки молодой — ему девятнадцать.