Последние годы Сталина. Эпоха возрождения - Константин Романенко

В. Кожинов высказывает мнение, что критика, прозвучавшая в постановлении 1946 года, была направлена не на публикуемых в журналах авторов, а против бывших ленинградских руководителей Жданова и Кузнецова. Возможно, Кожинов и прав, но безусловно, что Сталин был далек от этих меркантильных интриг своего окружения. Поэтому не согласимся даже с великолепным Вадимом Кожиновым.

Когда историки и политологи рассуждают о борьбе с космополитизмом или о мелких фигурах выходцев из среды украинской интеллигенции вроде лукаво паяцствующего Зощенко и примыкавшей к акмеизму Ахматовой (настоящие имя и фамилия Анна Горенко), они вырывают эту акцию из общего временного и логического контекста. При этом умышленно не называются ни сочинитель бытовой пародии на поэму А.С. Пушкина «Евгений Онегин» некий Хазин, ни другие авторы, ставшие объектом партийной критики.

Конечно, сами фигуры критикуемых авторов ничего значительного из себя не представляли. Ни как «литераторы», ни как носители той или иной идеологии. Выделенные постановлением ЦК персоны являлись лишь пылью в струе ветра «холодной войны», уже вползавшей в страну через «окно в Европу». Но пылью опасной, как невидимое излучение радиации.

Дети оттепели объясняли события, связанные с критикой ленинградских журналов, как некий удар по свободе и творческой интеллигенции. В новом столетии, связав эти события с последовавшей в 1949 году кампанией против «безродного космополитизма», либеральные критики Вождя наконец-то вывалили на свет то, что долго тайно держали за зубами.

Пожалуй, наиболее откровенно эту неолиберальную мысль сформулировал профессор МГИМО Сироткин. В книге «Сталин. Как заставлять людей работать» он пишет: «Сталин всегда был антисемитом… Уже в конце 1947г., еще при Жданове, в печать был запущен термин «космополитизм» (позднее он станет еще безродным). Затем началось противопоставление «патриотов» и «безродных космополитов».

Этот вывод Сироткин предваряет заявлением: «На практике Сталин начал антисемитскую кампанию…»

Нет, господин, профессор, Вождь не начинал «антисемитскую кампанию»! Он не намеревался стрелять из пушек по воробьям и не собирался уничтожить свободу слова и печати. Он преследовал совсем иные цели. И началась эта кампания не в 1947, а еще в 1946 году, с разгрома «ленинградских журналов»!

Именно тогда Сталин, кстати, как и накануне войны, снова четко обозначил смысл национальной идеи, которую до сих пор не могут сформулировать российские идеологи. Имя этой национальной идеи — Патриотизм! То есть — любовь к Родине!

(Смысл русских слов понимать надо, господин профессор. Кстати, почему вместо определения «антисемитом» вы не выбрали слово «антисионистом»?)

Космополитизм оттого и назывался «безродным», что он отторгал любовь к Родине как уважение к национальным приоритетам страны. И то, что под каток идеологии попала какая-то часть евреев, не было умышленным актом. Впрочем, забегая вперед, сошлемся на слова мудрого еврея Лазаря Моисеевича Кагановича, члена ЦК партии того времени, сказанные уже в смутные 90-е годы:

«Евреи всегда мутят воду, потому что они меньше всего зависят от традиций страны и больше всего поддерживают узы с зарубежными сородичами. Мы вполне разгромили еврейский буржуазный национализм, все эти сионистские организации еще в 1920-е годы.

Однако после войны, когда Красная Армия спасла евреев от Гитлера и когда советское правительство помогло евреям, пережившим трагедию гитлеровского геноцида, образовать государство Израиль в Палестине, еврейский буржуазный национализм в нашей стране снова поднял голову.

Хорошо зная психологию и тактику сионистов, я обеспокоился и сообщил о своей тревоге Сталину. Иосиф Виссарионович согласился с моими доводами о том, что целесообразно свернуть деятельность еврейского антифашистского комитета, слишком тесно связанного с зарубежными сионистскими центрами в США, Израиле и Европе, и нанести удар по «космополитизму», прежде всего по космополитично настроенной еврейской интеллигенции.

Я считаю, это была тогда правильная мера, она оздоровила идеологическую обстановку в партии и государстве. Сейчас же, в годы крушения коммунистических идеалов, нет ничего удивительного, что еврейские «возмутители спокойствия» снова в первых рядах»[18].

Можно ли оспорить точку зрения Лазаря Моисеевича? И все-таки подкрепим его мысль статистикой. В 1948 году только в Москве проживало 400 тысяч евреев, но в период проведения последней переписи в начале нового века во всей России осталось лишь 250 тысяч жителей, назвавших при опросах себя евреями. Задачка для детей — где остальные свыше трех миллионов из проживавших в СССР?

Итак, предпринятые в 1946 году вынужденные меры были направлены против остро обозначившейся тенденции раболепного преклонения перед западным образом жизни, получившей распространение в интеллигентских кругах Москвы и Ленинграда.

Но в первую очередь идеологическая критика задела группировки северной столицы. На заседании, когда редактор журнала «Ленинград» Б. Лихарев стал хвалиться, что в журнале «напечатано много переводных произведений», Сталин пояснил:

«Вы этим вкус чрезмерного уважения к иностранцам прививаете. Прививаете такое чувство, что мы люди второго сорта, а там люди первого сорта, что неправильно. Вы ученики, они учителя. По сути дела неправильно».

Вождь указал Лихареву: «У нас перед заграничными писателями ходят на цыпочках. Достойно ли советскому человеку на цыпочках ходить перед заграницей? Вы поощряете этим низкопоклонные чувства, это большой грех».

Он своевременно разглядел эту послевоенную опасность папуасского обезьянничания и преклонения интеллигенции перед Западом, подрывавшего устои социалистического строя. Не могло быть простым совпадением и то, что накануне разрушения государства, возведенного Сталиным, организаторы этой акции стали реанимировать в общественном сознании забытых и практически к этому времени никем, кроме узкого круга снобов, никогда не читаемых авторов вроде Ахматовой.

Конечно, дело было не в, казалось бы, безобидном эстетстве весьма слабой, озабоченной пессимизмом личных переживаний поэтессы А. Ахматовой-Горенко. Которая, даже по словам пытавшегося защищать ее поэта Прокофьева, «не может дать что-то новое».

Сталин своевременно разглядел потенциальный вред, вносимый в общественную атмосферу страны разлагающей дух плесенью индивидуализма, столь приятного для праздного умозрительного состояния интеллигента-обывателя. Стенограмма сохранила любопытный диалог.

«Ахматова, — спрашивает Сталин Прокофьева, — кроме того, что у нее старое имя, что еще можно найти у нее?»

Прокофьев: В сочинениях послевоенного периода можно найти ряд хороших стихов. Это стихотворение «Первая дальнобойная» о Ленинграде.

Сталин: 1-2-3 стихотворения, и обчелся, больше нет.

Прокофьев: Стихов на актуальную тему мало, но она поэтесса со старыми устоями, уже утвердившимися мнениями и уже не сможет, Иосиф Виссарионович, дать что-то новое.

Сталин: Тогда пусть печатается в другом месте, почему в «Звезде»?

Прокофьев: Должен сказать, что то, что мы отвергли в «Звезде», печаталось в «Знамени».

Сталин: Мы и до «Знамени» доберемся, доберемся до всех».

Словно насмешка судьбы: когда «Звезды», «Знамена» и «Новые миры» добились вожделенной «свободы» и приоритетного права печатать «Ахматовых», то в результате не стало и литературы, которая читалась многомиллионными массами. Идеи поклонников «Ахматовых» оказались тем топором, который «обрубил сук» самой литературы, сделав ее ненужной потребностью общества.

Конечно, то, что персональным объектом критики стали публикации произведений, не было лишь делом случая. Они оказались подходящим материалом, на котором в своих обостренно резких докладах 14-15 августа Жданов развивал мысли по осуждению антисоветских тенденций в литературе.

Более пятидесяти лет «либеральная критика» сводила комментарий этого постановления до представления его существа как банального преследования «выдающейся» поэтессы Ахматовой и столь же «талантливого сатирика» Зощенко». В этом намеренном упрощении скрывалось стремление организаторов антисталинской пропаганды извратить идеологический и политический смысл постановления ЦК.

Но были ли называемые литераторы действительно талантливы? Не будем доказывать, будто язвительные рассказики Зощенко, написанные «простонародным» языком городских обывателей, не пользовались популярностью у реальных обывателей. Наоборот, его сочинения имели спрос, как рассказанные в узком кругу скабрезные анекдоты.