Ничто. Остров и демоны - Кармен Лафорет

С этой минуты болтовня наша стала куда более сердечной. Мы долго гуляли, Херардо очень много и подробно рассказывал о себе, а потом захотел узнать о моей жизни в Барселоне.

— Так ты сиротка? Значит, у тебя нет ни папы, ни мамы?

Он снова стал мне неприятен.

Мы дошли до Мирамара и, опершись о балюстраду, стали с террасы ресторана глядеть на Средиземное море, отсвечивавшее в сумерках густым красным вином. Огромный порт казался отсюда маленьким — мы ведь видели его как бы с птичьего полета. Во внутренних гаванях из воды торчали ржавые скелеты затонувших здесь в войну кораблей. Справа от нас я угадывала кипарисы юго-западного кладбища и почти ощущала их меланхолический запах, а передо мной расстилались бескрайние морские дали.

Возле нас, на террасе, за маленькими столиками закусывали какие-то люди. Прогулка и соленый морской воздух разбудили всегда дремавшее во мне чувство голода. К тому же я устала. Жадными глазами разглядывала я столы и аппетитную закуску. Херардо понял, куда я смотрю, и сказал таким пренебрежительным тоном, словно возразить ему было бы ужасной дикостью:

— Ты ведь ничего не хочешь? Правда?

И он схватил меня за руку и повлек прочь от опасного места, уверяя, что покажет мне другой восхитительный вид. В эту минуту он был мне ненавистен.

Вскоре мы повернулись к морю спиной и увидали у своих ног весь этот величественный город.

Глядя вниз, Херардо задумчиво сказал:

— Барселона! Какой пышный и богатый город! И все же какой тяжкой бывает здесь жизнь!.

Он сказал так, словно исповедовался мне, и я вдруг почувствовала, что меня тронуло его доверие, ведь слова его относились к бестактности, совершенной им только что. Одна из немногих вещей, которые я уже тогда умела понять, была нищета, в какое бы обличье она ни рядилась: я узнавала ее даже под дорогой материей костюма Херардо, под его тонкой рубашкой… Непроизвольно я положила свою руку на его, и он ответил пожатием, рука у него была горячая. Мне вдруг неизвестно почему захотелось плакать. Херардо поцеловал меня в волосы.

Мгновенно я вся напряглась, хотя руки наши еще сливались в пожатье. В то время я была до глупости наивной в этих вопросах, несмотря на мой показной цинизм. Меня еще никогда не целовал мужчина, и я была уверена, что это сделает мой избранник. Херардо едва коснулся моих волос. Мне показалось, что он поцеловал меня лишь под влиянием пережитого нами только что вместе чувства и что было бы смешно и нелепо с негодованием оттолкнуть его. Он снова ласково поцеловал меня. У меня родилось странное ощущение — будто по лицу ползут тени, как это бывает в сумерках, и сердце дико забилось в глупой нерешительности, словно я обязана была терпеть эти ласки. Мне казалось, что с Херардо случилось нечто совершенно невероятное, что он внезапно в меня влюбился. Я была еще достаточно глупа и не понимала, что Херардо принадлежал к той многочисленной категории мужчин, которые рождаются и живут только для продолжения рода-племени и не знают, чем еще можно заняться, если остаешься наедине с женщиной. Его ум и сердце не были способны на большее. Он вдруг притянул меня к себе и поцеловал в губы. В ужасе я оттолкнула его, к горлу подступила тошнота — мне были омерзительны эти мокрые и жаркие толстые губы. Изо всех сил толкнув Херардо еще раз, я бросилась бежать. Он — за мной.

Херардо нагнал меня, когда я немного пришла в себя и пыталась рассуждать, хотя меня все еще била дрожь. В голову мне пришло, что, быть может, мое пожатие руки он принял за признание.

— Прости, Херардо, — сказала я с великолепным простодушием. — Знаешь, я ведь не люблю тебя. То есть я не влюблена в тебя.

Мне стало легче, когда я постаралась все ему хоть как-то объяснить.

Но Херардо резко схватил меня за руку, словно возвращал себе свою собственность, и посмотрел в лицо с таким откровенным пренебрежением, что я даже похолодела.

В трамвае, на который мы сели, чтобы вернуться домой, он с отеческим видом принялся давать мне советы на будущее и журить за то, что я как безумная хожу одна по улицам или гуляю с мальчиками, — все это было, по его мнению, совершенно недопустимо. Мне показалось, что я слушаю тетю Ангустиас.

Я пообещала ему, что больше не пойду с ним гулять, и он даже немного опешил:

— Нет, детка, что ты! Со мной — это совсем другое дело. Ты же видишь, что я желаю тебе только добра… Я — твой лучший друг.

Он был очень доволен собой.

А я была обескуражена, как в тот день, когда одна добрая монахиня в монастырской школе, слегка покраснев, объяснила мне, что я уже не девочка, а девушка. Совсем не ко времени вспомнились мне слова монашки: «Не надо пугаться! Это не болезнь, это свойственно нашей природе. Нам это посылает господь».

«Так вот, — думала я теперь, — этот дурак — первый, кто меня поцеловал… Может, тоже не нужно пугаться, может, это тоже не имеет значения…»

Вконец разбитая, подымалась я по лестнице. Была уже ночь. Открыла мне Антония и с некоторой вкрадчивостью сказала:

— Вас спрашивала одна сеньорита, блондинка.

Я страшно устала, на душе было тоскливо, и потому при этих словах я чуть не зарыдала: Эна оказалась лучше меня, она сама пришла ко мне.

— Она в гостиной, с сеньором Романом, — добавила служанка. — Сидят там целый вечер.

С минуту я размышляла. «Ну что же, она хотела ведь познакомиться с Романом, вот и познакомилась, — думала я. — Интересно, каким он ей показался?» Не знаю почему, но я тут же почувствовала глубокое раздражение. Я услышала, что Роман заиграл на рояле, и сразу же подошла к двери в гостиную, постучала два раза, вошла. Роман нахмурился и оборвал игру. Эна стояла, опершись на ручку разваливающегося кресла, — казалось, она медленно приходит в себя после долгого сна. На рояле горел огарок — воспоминание о ночах, которые я проспала в этой комнате; длинное вытянутое пламя беспокойно колебалось, слабо освещая комнату. Другого света не было.

Мгновенье мы все смотрели друг на друга. Потом Эна подбежала ко мне и обняла. Роман ласково улыбнулся и встал.

— Я покидаю вас, девочки.

Эна протянула ему руку, они молча смотрели друг на друга. Глаза у Эны блестели, словно у кошки. На меня надвинулся ужас. Что-то холодное скользнуло по коже. Вот тогда я и почувствовала, будто какая-то трещина тонкая, как волос, прошла по моей жизни и расколола ее. Я подняла глаза, но Романа уже не было. Эна сказала мне:

— Я тоже пойду. Уже поздно… Хотела дождаться тебя, ведь ты иногда ведешь себя как безумная, не надо так… Ну, ладно. Прощай… Прощай, Андрея.

Она была страшно возбуждена.

Наутро, в университете, уже не я избегала Эну, а она старалась не встречаться со мной. Я так привыкла проводить с нею все перерывы, что теперь была совсем сбита с толку и не знала, что мне делать. Но после занятий Эна подошла ко мне…

— Ты к нам, Андрея, сегодня не приходи. Я должна уйти… И вообще ты к нам не приходи, пока я не дам знать. Я тебе непременно дам знать… У меня тут одно спешное дело… А за словарями приходи. — (У меня не было ни текстов, ни греческого словаря, а латинский, оставшийся с тех времен, когда я готовилась к бакалаврскому экзамену, был маленький и плохой; переводили мы всегда вместе с Эной). — Мне очень неприятно, — продолжала она с вымученной улыбкой, — что я не могу одолжить тебе словари надолго… Но ведь экзамены подходят, и придется заниматься по ночам… Придется тебе ходить в библиотеку… Правда, Андрея, мне очень неприятно…

— Оставь…

Я почувствовала, как на меня наваливается та же тяжесть, что и вчера вечером. Только теперь это было не предчувствие чего-то скверного, а уверенность в том, что это скверное уже свершилось. И все же тот вчерашний озноб, охвативший меня, когда я увидела, как смотрит Эна на Романа, был куда ужасней.

— Ну, ладно… спешу. Обещала Бонету пойти с ним. Поэтому и не жду тебя… А, да вон и Бонет машет мне. Прощай, дорогая.

Против обыкновения, она поцеловала меня, хоть и наскоро, в обе щеки и ушла, еще раз напомнив:

— Так смотри не приходи, пока я не дам знать… Дома меня не застанешь. Не надо ходить зря.

— Не беспокойся.

Я увидела, как она ушла с одним из наименее обласканных ею поклонников. В тот миг он сиял от счастья.

С этого времени я должна была жить сама по себе, без Эны.

Наступило воскресенье, а Эна все не могла удосужиться «дать мне знать»; она ограничивалась улыбкой и кивком головы в университете, да и то издали; ничего не сказала мне она и о нашей прогулке с Хайме. Опять наступили для меня дни одиночества. Лекарства от этого не было, поэтому я безропотно покорилась. Вот тогда-то я и начала понимать, что куда легче переносить крупные невзгоды, чем ежедневные пустячные неприятности.

Дома Глория по-своему встречала весну — с каждым днем она становилась все более нервной, — прежде я в ней этой нервности совсем не замечала. Она часто плакала. Бабушка под большим секретом сообщила мне, что опасается, не в положении ли опять Глория.