Честь семьи Лоренцони - Донна Леон

— Ну, что вы думаете?

— Я была права по поводу грима, — отозвалась она.

— Точно, — согласился Брунетти, — что-нибудь еще?

— Особенности речи?

— Вы имеете в виду то, что он обращался к похитителям в третьем лице, называя их «они», а не «вы»? — уточнил Брунетти.

— Да, это показалось мне странным, — кивнула она, — но, может статься, ему было трудно обращаться к ним напрямую, учитывая то, что они сделали с его сыном.

— Возможно, — согласился Брунетти, пытаясь представить себе, как бы он сам вел себя в подобной ситуации, наихудшей из всех возможных.

Брунетти снова включил магнитофон, на этот раз без звука.

Синьорина Элеттра выразительно вскинула брови.

— Никогда не надеваю наушники в самолете, если показывают кино, — пояснил он, — вы себе не представляете, как это интересно — смотреть фильм без звука. Звук только отвлекает.

Она кивнула, и они просмотрели видеозапись по второму разу; но на этот раз от их внимания не укрылось, как диктор то и дело поглядывает влево, за камеру, где, видимо, находился телесуфлер. Другой, тот, который открывал двери кабинета, похоже, выучил свой текст наизусть, но теперь величественно-серьезное выражение его лица казалось им наигранным и неестественным.

Если Брунетти надеялся на то, что без звука чувства графа, будь то ярость, гнев, беспокойство или нервозность, станут более заметны, он жестоко ошибался. Теперь, когда в комнате повисло гробовое молчание, лицо графа походило на безжизненную маску; а когда он в очередной раз опускал взгляд на руки, возникало сомнение, что у него хватит духу снова посмотреть в объектив. А когда он вдруг, ни с того ни с сего, метнул взгляд в сторону камеры, это было сделано без тени нетерпения или любопытства.

Когда экран потемнел во второй раз, синьорина Элеттра покачала головой:

— Бедняга. Ему пришлось сидеть там, пока эти гримировали его как клоуна, — она закрыла глаза и помотала головой, будто увидела нечто непристойное.

Брунетти снова нажал кнопку перемотки, а когда кассета остановилась, вытащил ее, положил в футляр, а футляр сунул в карман пиджака.

— Головы бы им всем оторвать, да и дело с концом, — с неожиданной яростью проговорила синьорина.

— Что вы хотите сказать? Смертная казнь? — спросил Брунетти, выключая магнитофон и телевизор.

Она снова помотала головой:

— Нет, я совсем не то имела в виду. Какими бы отъявленными злодеями ни были эти люди, что бы они там ни совершили, мы не можем предоставлять властям подобные полномочия.

— Потому что мы им не доверяем?

— А вы что, им доверяете? — удивленно спросила она.

Брунетти покачал головой.

— А вы можете назвать мне хоть одно правительство, которому можно доверять?

— Вы о смертной казни? — Брунетти снова покачал головой, а затем спросил: — Но как тогда наказывать тех, кто совершает подобные преступления?

— Не знаю. Я хочу, чтобы им было плохо, чтобы они страдали, хочу, чтобы они умерли, не стану врать. Но, на мой взгляд, было бы слишком опасно наделять подобными полномочиями… кого бы то ни было.

Брунетти не помнил, по какому поводу Паола однажды сказала, что, если человек не желает вступать в честную дискуссию, он нарочно подбирает такой убийственный аргумент, после которого уже бессмысленно продолжать спор. Но, подчеркнула она, какими бы вопиющими ни казались отдельные случаи, закон в первую очередь основывается на общих принципах охраны правопорядка. Что же касается отдельных случаев… они лишь говорят сами за себя, и больше ничего. Брунетти по долгу службы приходилось ежедневно сталкиваться с так называемыми «отдельными случаями». Видя страдания убитых горем родственников, он вполне разделял их негодование по поводу недостаточной жесткости законов в отношении отдельных видов преступлений. Как полицейский он понимал, что суровые законы ни в коей мере не являются препятствием к совершению преступлений и что жертвами этой суровости зачастую оказываются самые незащищенные слои общества. Да, как полицейский он прекрасно отдавал себе в этом отчет; но как человек, как гражданин, как отец двоих детей он страстно желал, чтобы злодеи, которые лишили жизни этого мальчика, были пойманы и понесли самое суровое наказание.

Брунетти открыл дверь лаборатории, и они покинули ее, возвращаясь к своим повседневным делам, в мир, где кто-то должен был положить конец преступлениям, а не философствовать о морально-правовых категориях.

16

Здравый смысл подсказывал Брунетти, что было бы неразумно надеяться на то, что родители Роберто Лоренцони согласятся с ним побеседовать; по крайней мере до похорон их сына. Разделяя их скорбь, он решил подождать. В газетах написали, что похороны назначены на понедельник; заупокойную мессу будут служить в церкви Сан-Сальвадор. Но у него оставалась еще уйма вопросов, которые необходимо было срочно прояснить.

Вернувшись к себе в кабинет, он позвонил в приемную доктора Урбани и попытался выяснить у секретарши, не указано ли в медицинской карте Роберто имя их семейного врача. Ей потребовалось несколько минут, чтобы найти его карту, и в результате выяснилось, что искомое имя в ней указано, причем это была та самая карта, которую завели десять лет назад, когда Роберто пришел к доктору Урбани в первый раз.

Доктора звали Лучано де Каль, и это имя было смутно знакомо Брунетти; помнится, он учился в одном классе с неким де Калем, только того звали Франко и впоследствии он стал ювелиром. Брунетти позвонил доктору и, представившись, объяснил причину своего звонка. Де Каль подтвердил, что Роберто был его пациентом большую часть жизни с тех самых пор, как ушел на пенсию их прежний семейный врач.

Когда Брунетти начал расспрашивать доктора о состоянии здоровья Роберто в течение последних недель перед исчезновением, тот извинился и сказал, что ему надо найти медицинскую карту мальчика. Он пояснил, что Роберто приходил к нему на консультацию за две недели до того прискорбного случая; жаловался на общее недомогание и непрекращающиеся боли в животе. Сначала доктор де Каль подумал, что это колики, которым Роберто был подвержен с детства, особенно с наступлением холодов. Но когда выписанное им лекарство не помогло, де Каль предложил ему сходить к специалисту.

— Ну и как, он был у специалиста? — спросил Брунетти.

— Понятия не имею.

— Как так?

— Я дал ему координаты доктора Монтини, а сам вскоре после этого ушел в отпуск и уехал в Таиланд. Когда я вернулся, Роберто уже был похищен.

— А вам впоследствии представился случай обсудить с доктором Монтини состояние здоровья Роберто?

— Нет. К сожалению, я не знаком с ним лично; мы всего лишь коллеги.

— Понятно, — протянул Брунетти, — а вы можете дать мне номер его телефона?

Де Каль положил трубку; через некоторое время он вернулся и продиктовал номер.

— Это в Падуе, — объяснил он Брунетти, — Монтини принимает в Падуе.

Брунетти поблагодарил его и спросил:

— Так вы подумали, что это колики, Dottore?

В трубке раздался шорох перелистываемых страниц.

— Да, поначалу было похоже на то, — в трубке снова послышался шорох, — вот, у меня здесь записано, что он приходил ко мне три раза в течение двух недель: первый раз — десятого сентября, второй раз — девятнадцатого, и третий — двадцать третьего сентября.

Стало быть, последняя консультация состоялась за пять дней до похищения, которое произошло двадцать восьмого сентября.

— Ну и как он вам показался? — поинтересовался Брунетти.

— Вот у меня здесь пометка, что он показался мне встревоженным и напряженным, но, если честно, я толком уже не помню.

— А каким он был, по вашему мнению, доктор? — неожиданно спросил Брунетти.

Де Каль помолчал, собираясь с мыслями, затем ответил:

— На мой взгляд, в нем не было ничего необычного, выходящего за рамки…

— За рамки чего? — уточнил Брунетти.

— За рамки представителя своего класса, своего круга, если так можно сказать.

Брунетти вдруг вспомнил, что его бывший одноклассник Франко был фанатиком-коммунистом. Такого рода вещи не редкость в богатых семьях, и поэтому он решил уточнить:

— Вы имели в виду: он был богатым бездельником?

Доктор де Каль вежливо рассмеялся в ответ на замечание Брунетти.

— Да, полагаю, именно так. Бедняга, а ведь он был неплохим парнем. Я знал его с десяти лет, так что получается, я знаю о нем практически все.

— Например?

— Например, то, что в нем не было, как бы это сказать… ничего выдающегося. Мне кажется, отец был им недоволен; его раздражало, что Роберто такой тугодум.

Брунетти почувствовал, что де Каль чего-то недоговаривает, и решил ему помочь:

— Совсем не как Маурицио, не так ли?

— Маурицио?

— Да.