Зовите меня Апостол - Р Скотт Бэккер

— Этот! — И показала мне средний палец.

Мною временами овладевает паранойя: а вдруг женщины, интересующие меня, способны прозревать мое нутро? Видеть все до копоти в закоулках души? Наблюдают и прозревают, но играть не прекращают — нравится им мое внимание. Так вот: при виде пальца Молли паранойя забила во мне фонтаном.

А Молли тем временем деловито и подробно описала, где, что и как. Первый палец нашли в паре кварталов отсюда, во дворе старого безногого калеки, вьетнамского ветерана. Удивительным и непостижимым образом второй палец нашелся через час. Компания старшеклассников «случайно» попала в заброшенный склад, красовавшийся перед нами, — «искали потерявшуюся собаку».

Вымотанный донельзя подчиненный Нолена, как видно уже оттарабанивший день на дежурстве, не пропустил к месту находки. Даже разговаривать отказался. Пришлось прохлаждаться снаружи. Я принялся изучать сборище зевак. Маньяки любят понаблюдать за суматохой, ими произведенной. И описывал увиденное Молли. Шепотом — чтобы не спугнуть ненароком.

— Скинхед со лбом, морщинистым, как мошонка…

— Футбольный тренер с педерастическими фантазиями…

— А от травы, которую вон тот панк курит, я бы и сам не отказался…

— Смердючий уродец… мой бог, до чего ж страшный!

Молли без труда удалось рассмешить. Отлично — люблю подшибить двух птиц одним выстрелом.

Когда Нолен наконец появился, выглядел как солдат после бомбежки — ошарашенный, растрепанный. Кепки нет, на левом плече — пятна пыли. Сразу руку к нам протянул: мол, успокойтесь, дело в шляпе.

— Пальцы уже в мешках, запечатаны. Посылаем их в Питтсбург на экспертизу ДНК. Надо же удостовериться, от Дженнифер ли они. Да и узнать нужно, отрезали их, пока она была жива или… — Тут поперхнулся, словно комок в горле застрял. — Хотя наш док говорит… в общем, отрезаны они после смерти.

Повисла тишина. В группе подростков на углу кто-то засмеялся.

— А можно нам на места глянуть? — попросила Молли. — Позволите нам посмотреть?

— Какие места? Где пальцы нашли?

— Ну конечно! — выдала Молли язвительно — и получила предостерегающий тычок локтем в ребра.

Личный опыт: с людьми вроде Нолена стоит быть поосторожнее как раз потому, что они не склонны обижаться. Добродушие и незлобивость провоцируют хамство. Грустная правда: если человека можно безнаказанно обидеть, его и обижают. И чем легче его обидеть, тем проще изобрести для этого повод. Предел дозволенного наше подсознание устанавливает, оценивая долготерпение мишени.

— Да нечего там смотреть, — сознался Нолен, скребя в затылке.

— И никаких записок?

— Записок?

— Ага. — Молли начала терять терпение. — Знаете, вроде требований выкупа.

— He-а. Только пальцы в странных маленьких клетках.

— Клетках? — переспросила Молли недоверчиво.

Кажется, до нее начало доходить.

— Ну да. — Нолен пожал плечами. — Наверное, чтобы твари какие-нибудь не унесли.

— Чтобы пальцы эти наверняка нашли, — вставил я.

Да, бля.

В штанах запели гитары. Наверное, Альберт потребовал у Кимберли травки, и секретарша хочет устроить боссу головомойку: зачем телефон дал без спроса? Я не ответил. Хватит мне женского нытья — еще и Молли пристала хуже разведенки, требующей алименты на чадо. Дескать, уговори Нолена, пусть покажет места находок.

— Ты привыкай, — посоветовал я. — Подобные нам обречены смотреть издали.

— А если там, ну, улики?

Улики… Под общими заблуждениями всегда кроется преувеличенное мнение о наших способностях и знаниях. Мы знаем куда меньше, чем кажется. И влиять на события можем в куда меньшей степени, чем рассчитываем. Зачем нам с Молли улики? Даже серьезный криминалист большей частью гадает наобум.

— Молли, ты снова детективов насмотрелась?

Молчание — знак согласия. Единодушного решительного одобрения.

Некоторое время стояли молча на растрескавшемся тротуаре, глядя на мертвые дома вокруг, бесполезные среди ненужного. Я поежился. Забавно, как мир сигналит о себе. К примеру, можно время определить по остыванию тротуарного бетона.

— Думаешь, шансы есть? — спросила Молли растерянно.

Я глянул с интересом: раньше никогда такой беспомощности и уныния в ее голосе не слышал. Второй мой психоаналитик сказал однажды: мол, я гоняюсь за юбками не из-за древнего инстинкта, предписывающего распространять свой генетический код, а из-за желания новизны. Я люблю женщин, пока они незнакомки.

А Молли была такая красивая в сине-красных сполохах полицейских огней.

— Шансы? — переспросил я.

Ох ты, да у нее глаза на мокром месте!

— Ну да… что это пальцы… Дженнифер.

— Ты серьезно? — Хотел рассмеяться, но напрягся и изобразил уныние. — В таком городишке лишним пальцам взяться неоткуда. Дерьмо дела.

— Так она… она умерла…

— Конечно.

В мотель приползли усталые, как собаки, а я еще и взвинченный. Назад возвращались каждый в своей машине, и оттого я не по-детски завелся. Будто догнать ее надо, прижать, подрезать. Водительский азарт и злость, ставшие похотью. Когда подошли к мотелю, мое сердце аж подпрыгнуло в груди. И заплясало, когда Молли пошла за мной.

Конечно, Молли устроила спектакль. Капитуляция невинной девицы, истощившей силы в противостоянии домогательствам. Но она-то сама хотела, может, ей и нужно было. Дело темное. Я до сих пор толком не пойму, отчего женщины, в особенности красивые вроде Молли, снисходят до меня и позволяют затащить в койку. Так или иначе, век постельных милостей недолог.

Мы долго целовались, шаря друг по дружке, поглаживая, лаская. Обожаю отдающихся женщин, обожаю робость, еще не побежденную желанием. Сплелись, будто нити каната, шлепнулись на кровать. Я перевернул Молли на спину, втиснулся промеж ног, и тут — упс!

— Подожди! Подожди! Какая у тебя рок-группа любимая?

— Э-э?

— Про человека так много узнаешь… по его любимой музыке…

Хотите — верьте, хотите — нет: я не очень-то и удивился. Может, от усталости или от смущения накануне первой близости женщины спрашивали у меня кучу всевозможных несуразностей. Просто кучу.

— «Monster Magnet».[36]

— Никогда про них не слышала. В чем их конек?

— Не знаю. Комиксы с метафизикой.

Нахмурилась — а не лапшу ли я ей вешаю на уши?

— Хм… А еще какая у тебя любимая, после этой твоей?

— «Tool».[37]

— «Tool»… Я… их… ненавижу этот инструмент![38]

Я уже терся о нее, медленно и сладостно.

— Инструмент любит тебя, — объявил я, ухмыляясь, будто зацапавший попугайчика кот. — Малышка, инструмент тебя любит длинной хорошей любовью. Всю ночь.

Она засмеялась. Застонала.

— Дурак… как ты можешь…

Выдохнула — будто я свечка рождественская, и задуть надо.

Отлично!

Как обычно, я очнулся посреди ночи. Молли лежала, запутавшись в простынях, распластавшись, словно десантник под нераскрывшимся парашютом. Я включил телик без звука, полез за травой. Сидел, окутанный дрожащим, рассеянным светом, глядел на мечущиеся по экрану фигуры, сворачивая толстую самокрутку.

И вздрогнул, заслышав голос Молли.

— Как оно? — спросила, не отрывая головы от подушки.

Надо же! Думал, дрыхнет без задних ног.

— Липко, — ответил я, сворачивая ганжу в идеальный цилиндрик. — Вонюче. Как и положено траве.

Приплющенная подушкой улыбка.

— Я не про то, — выговорила, перевернувшись на спину.

Смахнула неловко прядь волос с лица.

— Как оно — быть тобой?

Я принялся раскуривать косяк — отличный способ выиграть пару секунд, когда цыпочка вздумала спрашивать несуразное. Но за выигранные секунды в голову ничего так и не пришло.

— Нелегко… иногда.

— Почему? — спросила, глядя в потолок.

Разноцветные отблески от телевизора пляшут на дешевых гипсовых завитушках.

Я выдохнул облако дыма — эдакий призрачный рог над кроватью, пожал плечами.

— Представляешь, когда по радио все крутят и крутят один и тот же хит-парад?

— Конечно. Потому у меня в квартире спутниковое.

— У меня в голове такой хит-парад. Все время.

Повернулась, глянула на меня.

— A-а, ты имеешь в виду память. Воспоминания?

— Сильнее всего цепляются самые гнусные — вот в чем проблема. И они же приходят не как расплывчатые обрывки, а будто переживаешь заново. С запахами, с теми самыми эмоциями. Вроде сна наяву.

— Расскажи что-нибудь… для примера.

Так и думал: захочет образчик.

— Ну… у моей матери глаза были похожи на твои. Иногда гляжу на тебя и вижу нашу кухню в родительском доме, мама чай готовит. На кухонном столе прямоугольник — свет из окна падает, а по нему муха из угла в угол, как по карте острова сокровищ, пятнадцать шагов туда, стоп, двадцать — сюда. А мама улыбается — она всегда радовалась жизни, улыбалась всегда и меня бранила за хмурость, — улыбается и смотрит в окно, а на глазах слезы. Спрашиваю: «Мам, в чем дело?» Она поворачивается, моргает так, слезы по щекам катятся, улыбается мне — а улыбка ободряющая такая, мол, хороший мой мальчик, — и говорит: «Апостол, у меня рак. Врачи говорят, мне несколько месяцев осталось».