Мужчина на всю жизнь - Герд Фукс

— Съешь что-нибудь. — Она пододвинула ему две котлеты с горчицей. А когда ушли последние посетители, поставила перед ним еще одну кружку пива. — Ты ведь не спешишь?

Она отнесла свою и его рюмку на столик. Заперла дверь, выключила большой свет. Воздух накатывал на него медленными, ленивыми волнами, и сквозь эти волны он видел Мони, поверхность стола тоже стала волнистой и даже контуры рюмок, голос Мони доносился откуда-то со стороны, и словно со стороны он увидел в расстегнутой блузке ее грудь, а потом словно со стороны увидел, как его подталкивают к двери.

На следующий день в обед опять зашел Конни.

— Послушай, у меня есть для тебя квартира. Теща переезжает в дом для престарелых. Это в Эппендорфе. Кегельхофштрассе.

Хайнц воспринял это равнодушно, но Конни был полон решимости.

— Собирайся, съездим туда не откладывая, — сказал он после смены. Ключи от квартиры были у него с собой. Это были две маленькие комнатки с кухней, туалетом и душем. Сто восемьдесят марок. Конни потащил его к старому брюзге домовладельцу, который жил рядом, Конни знал его еще с юности. Тот дал согласие.

— Ну вот, а сейчас мы заберем твои вещи.

— Это надо же, — сказал он, стоя в комнате Хайнца Маттека и озираясь по сторонам. Он помог упаковать вещи, расплатился за две недели, подтолкнул его в коридор. — Где у тебя машина? Я ее перегоню.

Он доставил его в Эппендорф на Кегельхофштрассе, проводил до самой квартиры.

Уличные фонари светили в первую комнату. Продавленную кушетку хозяйка оставила. В шкафу Хайнц Маттек обнаружил старое стеганое одеяло. Он улегся на кушетку прямо в одежде, снял только ботинки, натянул на себя одеяло и заснул.

В его машине, завернутый в старую спецовку, лежал негодный мотор от вентилятора. Через две недели после того, как он выехал из своей бармбекской комнатушки, пивная Мони сгорела, а еще через день Мони арестовали вместе с верблюжьим пальто.

Когда Марион обнаружила на вешалке конверт с запиской, она поначалу вела себя так, будто ничего не произошло. Сняла пальто, повесила его на плечики (чего прежде никогда не делала), прошла на кухню, убрала в холодильник продукты, почистила овощи, приготовила ужин. И лишь за ужином сообщила новость детям.

— Кстати, отец от нас уехал. — Она рассмеялась. — Да, просто так. Забрал вещи и уехал. Куда — он не сообщил.

Она снова рассмеялась.

Но потом вдруг перешла на крик:

— Ну что вы на меня уставились? Чем я виновата? Что он делал для вас как отец? А для меня?

Карстен быстро скрылся в своей комнате, потом Рита медленно поднялась и тоже вышла.

Надо было сказать им об этом после ужина, подумала она, сидя за кухонным столом. А теперь получилось, что я зря готовила.

Когда на следующее утро она рассказывала об этом Ирене (найдя конверт, она не кинулась тут же к телефону), ее опять одолел этот судорожный смех. Не нужны ей никакие утешения. Если она и смеялась, то вовсе не от огорчения — ведь этот нелепый отъезд просто смешон. Даже не верится. Быть такого не может.

— Он пишет, что позвонит, — сказала она детям. — Значит, подождем.

Но однажды вечером, когда она вернулась домой и не застала ни Карстена, ни Риты, у нее вдруг возникло ощущение, что кто-то побывал в квартире.

Она не подумала, что здесь был Хайнц (ключи ведь были только у него), она подумала: кто-то побывал в квартире.

Впрочем, горстка пепла в блестящей пепельнице с таким же успехом могла быть и от ее сигареты, и сдвинуть стул могла тоже она сама. Она была, правда, уверена, что вчера вечером убрала журналы на место, но, конечно же, могла и ошибаться.

Она стояла посреди квартиры и озиралась по сторонам. Кто-то здесь побывал, думала она, и ей вдруг почудилось, что этот неведомый кто-то все еще тут. Она прошлась по комнатам. Осмотрела всю мебель, каждую вещь. Выдвигала ящики, открывала шкафы и комоды. Но ничего не трогала. Как будто осматривала чужую квартиру. Ей хотелось, чтоб дети скорее вернулись. И внезапно ни с того ни с сего ей представилось, что она снова сидит в совершенно темном чулане, куда ее заперла мать. Ей было тогда тринадцать лет.

Наконец пришел Карстен.

Если к моменту ее возвращения дети были дома, ей бывало спокойно. По крайней мере в первый момент. Потом, глядя на них, она думала: если б вы только знали.

— Что это с тобой? — спросил ее однажды Карстен.

Кривая улыбка прочно застыла у нее на лице. Когда детей не было дома, она старалась не заходить в комнаты, сидела только на кухне. Сначала она подыскивала себе занятия, устраивала стирку, готовила впрок, но потом уже просто сидела, прислушиваясь к домашним звукам. В конце концов она вообще перестала подниматься в квартиру, пока в окнах не зажигался свет: бродила по улицам или просиживала в молочном баре на углу.

Она установила новый замок.

Ирена обещала никому не говорить ни слова. Но и без того люди стали что-то замечать. "Марион, да что случилось? Скажи же наконец". Потом это прекратилось. Наверное, Нойбергерша проболталась. (Или Ирена?) В молчании сквозило полное безразличие. Вокруг образовалась пустота. На выборах профсоюзных уполномоченных она отвела свою кандидатуру. Ее пытались уговорить, но она, казалось, ничего не слышала.

Когда она пришла в банк — вскоре после того, как установила новый замок, — оказалось, что ее текущий счет закрыт.

Чек исчез в кассовом компьютере и благополучно вернулся назад, но потом чиновник вдруг насторожился, покинул свою кабину из пуленепробиваемого стекла и начал о чем-то шептаться с другой сотрудницей.

— Фрау Маттек? — Служащая отвела ее в сторону.

Когда она поняла, что случилось, внутри у нее все оборвалось. Она видела шевелящиеся губы молодой женщины, но ничего уже не слышала. Словно кто-то выключил звук, оставив на экране только изображение.

Марион видела, как молодая женщина принесла формуляры, как заполнила их и выписала чек на те последние деньги, что еще оставались у нее на счете, — постепенно слух к ней вернулся.

— Распишитесь вот здесь, — услышала она, — и здесь.

Марион указала адрес своего предприятия. Девушка обещала проследить, чтобы отныне ее жалованье переводили на другой счет. Она сама подошла с чеком к кассе и получила для нее деньги, пересчитала их у нее на глазах, а на прощание даже пожала ей руку.

Карстен больше близко ее к себе не подпускал. От малейшего упрека он ударялся в слезы. Рита теперь регулярно помогала ему готовить домашние задания. А иногда даже брала его с собой в кафе-мороженое. Марион перестала интересоваться ее собственными уроками. Она чувствовала, что дети наблюдают за ней.

Она стала ходить в другой магазин после того, как торговка овощами из угловой лавки спросила ее однажды:

— А что поделывает ваш супруг? Я так давно его не видела.

После ухода Хайнца она не убрала белье с его постели.

Как-то вечером она нашла под подушкой его пижаму. Прижалась к ней лицом. И долго так сидела.

Конечно, Карстен и Рита мало-помалу привыкли к новому положению. Приспособились по мере возможности, а это значило, что время от времени, забыв обо всем, они смеялись, слушали пластинки, дурачились. Ей казалось, будто они издеваются над ней. Теперь над ней издевались уже собственные дети.

Когда вечерами они подолгу не являлись домой, она спрашивала себя, где они могут быть. Потом допытывалась у них. Но все меньше им верила. Они лгали. В конце концов она убедила себя — другого объяснения просто не могло быть, — что они встречались с ним. Это было решение загадки. Они тайно встречались с отцом.

Приглашений Ирены она давно уже стала избегать. Когда Ирена попыталась было настаивать, она сказала:

— Только не надо ничего изображать. — А когда Ирена не поняла, добавила: — Не трать понапрасну силы. Я не так глупа, как вы думаете. Можешь передать ему большой привет, и детям тоже. И бросьте ломать комедию.

Из головы у нее не шло детское воспоминание о том, как она сидела под замком в чулане. Она уже не помнила, почему мать ее заперла, запомнились почему-то лишь коричневые вельветовые брюки, которые были на ней в тот день. Тогда она почти все время носила брюки, а эти коричневые вельветовые были ее любимыми, в них она впервые ощутила себя настоящей женщиной. Должно быть, она натворила тогда что-то ужасное, вот ее и заперли.

А потом начались телефонные звонки.

Она снимала трубку, называла себя, но никто не отвечал. А через некоторое время раздавались гудки.

Телефон звонил большей частью по вечерам, после девяти, иногда даже ночью. Она не бросала трубку, хотя никто не отвечал. Она прислушивалась. Кто-то ведь был на другом конце провода. Они будто выслеживали друг друга.

— Передай ему, чтобы он это прекратил, — сказала она в конце концов Ирене. — Иначе я обращусь в полицию. И еще он должен бросить ходить за мной по пятам.