Вот тако-о-ой! - Эдна Фербер

Селина вставала всегда в четыре часа утра. Наскоро, механически одевалась. Надо было успеть приготовить завтрак к тому времени, когда Первус и Ян придут из конюшни, запрягши лошадь. Потом надо было убрать дом, почистить овощи и приготовить все к обеду, надо было шить, стирать, гладить, потом стряпать. Она придумывала способы, как бы поскорее все проделать, как бы сэкономить время, даже движение, и видела ясно, как нелепо, нерационально все было устроено и распределена работа на маленькой ферме. Во всем чувствовался недостаток предусмотрительности, недальновидность, граничившая с тупостью, наконец, отсутствие воображения. Селина была привязана к этому большому, неразвитому мальчику, который был ее мужем. Но, несмотря на розовые очки любви, она ясно видела, что он собой представляет. И в том, что она начала усердно накапливать знания по сельскому хозяйству, по культуре растений, по вопросам сбыта продуктов, – в этом сказался как будто дар предвидения. Вслушиваясь, всматриваясь, она узнавала многое о свойствах почвы, посадок, погоды, спроса на базаре. Только об этом ведь и говорили дома и в поле изо дня в день. Этот маленький, в двадцать пять акров, участок огорода был не то, что обширные, богатые фермы Иллинойса и Канзаса с их бесконечными просторами, засеянными пшеницей и рожью, рисом и ячменем. Здесь все было таких скромных размеров: акр того, два акра этого. Одна корова, один-два десятка цыплят, одна лошадь, две свиньи. В этих хозяйствах была налицо вся оборотная сторона сельской жизни и ничего – из его положительных сторон. Селина жаждала довести до совершенства обработку каждой пяди земли на их маленькой ферме. Вот западный участок был бесплоден большую часть года. И не было средств на то, чтобы дренировать и удобрить его. Не было денег на приобретение доходного соседнего клочка земли. Она ничего еще не знала о так называемом интенсивном хозяйстве, но именно это рисовалось ей в мечтах.

Хозяйству Первуса не хватало искусственной защиты против предательского климата области Великих озер. Здесь то держалась истомляющая влажная тропически-жаркая погода, во время которой от земли подымались сильные испарения и все росло быстро, просто на глазах, то вдруг налетал с озера Мичиган ледяной ветер, губя нежные всходы. В таком климате нужны многочисленные и различные приспособления, чтобы защищать посевы и посадки от резких колебаний погоды. Но здесь не имелось почти ничего.

Селина смутно разбиралась во всем этом. Она бродила по дому, работая по хозяйству, то веселая, то задумчивая, в зависимости от своего физического состояния. Беременность ее протекала довольно тяжело.

Иногда ранней осенью, когда дни стали прохладнее и ей легче было ходить и работать, она отправлялась туда, где муж и Ян Стин собирали овощи, чтобы отвезти их ночью на базар. Здесь она любила стоять с шитьем в руках, а ветер ласково шевелил ее волосы, развевал платье; иногда она присаживалась на кучу пустых мешков и шила, ожидая, когда мужчины закончат работу. В эти часы она была спокойнее и счастливее, чем когда-либо. Только иногда в глазах ее мелькало что-то очень похожее на тоску, когда она глядела на большие темные пятна пота на голубой рубахе Первуса.

Так приходила он сюда по вечерам всю осень. Как-то в один из редко выпадавших на его долю свободных часов Ральф Пуль пришел помочь при посадке пионов, которые Первус привез ей в подарок из Чикаго. Ральф выкопал широкую и глубокую борозду, унавозил ее, грядки с пионами, по замыслу Селины, должны были двойным полукругом расположиться перед фасадом дома. Она уже мысленно видела, как они зацветут будущей весной, нарядные, ярко-розовые. Наконец пионы были высажены и Ральф принялся помогать Первусу и Яну, не разгибавшим спины над поздним редисом и свеклой. День был весь – золото, лазурь и пурпур. Мягкий, ласкающий теплый воздух, который смакуешь как золотистый шартрез.

Связки овощей, уже приготовленные для укладки в корзины, были разбросаны повсюду. Редис краснел, как коралл на черной блестящей земле. Селина вдруг сорвала одну такую красную и зеленую головку и воткнула ее себе в прическу над ухом, как цветок.

Это была глупая детская выходка, но она почему-то не показалась такой никому. Щеки Селины алели, все лицо потеряло свою прежнюю прозрачность и было позолочено солнцем; темные волосы рассыпались завитками вокруг лба, и ветер играл ими. Она несколько располнела, так как была уже на четвертом месяце беременности, грудь развилась, нежная шея выступала из раскрытого ворота.

Смеющаяся, сразу помолодевшая, она была так хороша в эти минуты, что Ральф не мог удержаться от восклицания, а Первус и Ян подняли глаза от земли и загляделись тоже. Селина закинула руки за голову, вся охваченная приливом радости жизни, и сделала несколько шагов, словно в танце.

Первус де Ионг вдруг вышел из своей обычной сдержанности и уравновешенности. Такие взрывы бывали у него очень редко, Селина с той ночи – много месяцев назад в кухне Пулей – не видала этого синего пламени в его глазах. Но тот пламень был горячим, греющим и нежащим, подобно сегодняшнему дню. А этот блеск походил на блеск льда или стали в лучах солнца, этот блеск замораживал.

– Выбрось это из волос. Постыдилась бы. – Он шагнул к жене, вынул редиску из ее волос, бросил ее на землю и придавил тяжелым каблуком. Длинная прядь волос, упавшая с головы от движения его руки, спустилась ей на плечо, но она не поправляла ее. Она стояла, точно застыв, побледневшая, с неподвижными, расширенными глазами.

Гнев де Ионга объяснялся свойственным узкому мещанскому уму страхом сплетен и пересудов. Он знал, что Ян Стин будет рассказывать всем в Ай-Прери, как жена Первуса де Ионга воткнула в волосы красные редиски и танцевала в поле, словно падшая женщина.

Селина поспешила уйти в дом. Это была серьезная размолвка. Много дней она ходила, словно раненная в самое сердце, пристыженная, расстроенная. В конце концов они, разумеется, помирились. Но что-то, еще оставшееся в ней от ее девичества, покинуло ее теперь навсегда.

За эту зиму она так часто чувствовала себя ужасно одинокой. Она никогда не могла избавиться от своей тоски по общению с людьми, по их дружбе. Она была дочерью города, эта общительная, жаждущая впечатлений и веселья маленькая женщина, погребенная на глухой ферме среди снежной прерии.

Иллинойса в обществе одного только мужа, который на разговоры смотрел как на тяжелую необходимость и одно из неудобств жизни.

Селина редко виделась с Пулями, она вообще очень редко выбиралась за пределы своего маленького хозяйства. Передняя комната – гостиная – была ужасно холодной, но Селина иногда спускалась туда с шалью на плечах и подолгу просиживала у замерзшего окна, высматривая какую-нибудь проезжающую повозку или случайного прохожего. Она не жалела себя, не раскаивалась, что вышла замуж. Она испытывала, несмотря ни на что, внутреннюю удовлетворенность женщины, готовящейся стать матерью. И Первус, хоть иногда и не понимал ее, был нежен, предупредителен.