Песье распятие - Славко Яневский

2. Пребонд Биж

Путь, которым удалялась проклятая шайка, увозя на двуколках раненых и добычу, угоняя награбленный скот, тянулся день, ночь и еще один день. Одолевая лихорадку и боль, я с покорной своей ослицы старался уследить, какими местами, знакомыми и незнакомыми, мы уходим. Во мне теплилась надежда сбежать и, если меня не убьют в разбойничьем логове, воротиться в Кукулино, чтобы собрать дружину для мести. В первый день все в моем сознании перемешалось: дороги и бездорожья, кинутые становища на горных пастбищах, ручьи и рощи – все уплывало от меня волнами. Меня охватывала полудрема. Дважды я сваливался с ослицы и еле-еле возвращался в седло, бессильный запоминать овраги, скалы и пустые селения, откуда чума да битвы вымели жизнь. С пустошами и камнем соседствовали заросли кустарника и рощи, потом тянулся редкий можжевельник, он уступал простор пастбищам и брошенным, давно порушенным стойбищам. Мы то карабкались вверх, то спускались. Груженные добром повозки двигались с охраной, окольным, трудным путем. Раненые разбойники, размещенные на двуколках, стонали, особенно однорукий, ослепший Иосиф. Внезапно он успокоился – теперь его везли мертвого на погост, в Бижанцы.

Про Симониду я думал редко. Некто во мне, отличный от меня прежнего, послушника, монаха, управителя Русиянова дома, горько верил, что она, не больно скорбя по своему дому, доброй волей поладит с разбойниками. Ее лик, зеленые глаза, румяность губ являлись мне словно из другого столетья, из другого мира. Я не видел, как ее увозили, наверное, она была где-то в голове колонны, которая волоклась извилисто и словно бы неохотно, похожая на большую и зловещую гусеницу. Она приходила из забытья и расплывалась снова. Страшная резня, убитые в крепости и в селе, пепелища, крики раненых и лишенных крова заполняли меня целиком, до темени.

Ближе к сумеркам, еще пропитанным запахом крови и гари, наше скопище остановилось в дубовом лесу, распадаясь на группы, не слишком удаленные друг от друга. Я, вывалившись из неудобного седла, скорчился на влажной земле. Лежал ни живой, ни мертвый, в часовне из сгущенных теней, без брани и без молитвы, окровавленный и до странности равнодушный к тому, что меня ожидает. Смерть и будущее за меня не боролись, не считали меня своим. У мертвых будущего нет, а живые рабы близки к своей могиле, общей яме, куда попаду и я вместе с другими.

После заката, обрызгавшего горные вершины кровью и памятью о проклятом дне, надо мной остановились двое и чуть подальше третий.

«Подымайся, святитель. Тебя ждет Пребонд Биж».

Скалились, разило потом. Схватили меня и поставили на ноги. Ровно гвоздями пробили, ледяными и раскаленными одновременно. Все во мне стало болью – и плоть, и кость, и волос. Вроде шагаю, а на самом деле падаю в пустоту. В глазах туман, кошмар, не разберешь, где дерево, где человек. Горят костры, нанизанное на прутья, жарится овечье мясо. Испаряются содранные шкуры, жикает о камень железо – ножу и мечу возвращается змеиная острота. Смех, шутки, песня. Мычание стельных или больных коров. Кутерьма.

Пребонд Биж восседал на камне, покрытом шкурой. Рассматривал меня с пяти шагов. Расстояние небольшое, но для меня труднопреодолимое. Я с усилием вглядывался в предводителя. Заволакивающий глаза туман полегоньку рассеивался, я видел лицо, которое не забыл бы даже после случайной встречи: песьи глазки, острый нос, губы – два сомкнувшихся голых ужа, в обрамлении белых, сивых, рыжих завитков. Лба не было, и морщин тоже не было – он не мог засмеяться. До самого корня птичьего носа надвинута шапка рысьего меха.

За его спиной вырос Данила, раза в два покрупнее брата, склонился и что-то шепнул. Пребонд Биж уперся в колени маленькими ладонями и потянулся, закинув голову; казалось, все происходящее для него сплошная докука, повторяемая много раз.

«Данила тебе подарил жизнь, – чуть разлепил он свои ужиные губы. – Говорит, ты не был приближенным Русияна, он тебя силой приволок в крепость. Но я черноризцам не верю. Никогда. Не поверю и на смертном одре. Есть тут у меня еще парочка. Привести их, – обернулся он к прислужникам. И опять ко мне: – Твой монастырь мы заняли, точно через лужок пробежали. Без копий и без мечей. Двоих старичков святителями оставили, двоих увели. Смогут нашу кукурузу окапывать – поживут. А покажется им тяжело, на рудник продам».

Понятно. В монастыре он оставил Прохора и Теофана. Я не ошибся – подводили монахов Антима и Киприяна. Вышагивали они с трудом, руки за спиной крепко скручены. Лицо у первого распухшее и в синяках, не легко, видать, его одолели, в глазах второго потухали звезды его субботних ночей – не сумел он вычитать с них собственную судьбу.

Пребонд Биж ухватил лежащий перед ним кусок недопеченного мяса, поднес к глазам, положил на место. Вытер пальцы травой. Разбойничий атаман мелковат: голова торчит из груды одежек, тело кажется выпитым. Природа подшутила над ним. Зато одарила возможностью шутить над другими.

«Вот они, наши живые иконы, – во имя отца и сына и святого духа. Нечестивые вы обманщики, братие. Живой грех под рясой. Натерпелся же я от вас. Все детство мне такие вот испоганили. Держали в каменной норе на цепи, на воде да хлебе. А мне тогда и семи годков не сравнялось. Вроде беса из меня изгоняли. Довелось теперь и мне пользовать вас – кожу вам говяжьими жилами изукрашу. С кротостью. С набожностью святительской».

Он поднялся на кривых ногах, маленький и пышущий злобой, разряженный в разномастные одежды, содранные самое меньшее с трех бояр. Повернулся ко мне, словно вознамерившись подойти. И вдруг вытаращенные глаза застыли. Зашатавшись, закинул голову и грохнулся наземь. Трепыхался, как пойманный голавль. Хрипел. Посиневшие губы покрылись слюной и пеной. Вытянулся и отвердел, продолжая трястись и царапать землю пальцами. Страшная доля. Кинулись к нему на помощь. Данила подложил ему ладони под голову, кто-то покрыл влажной тряпкой лоб, если он имелся под завитками, но Биж не приходил в сознание, хрипел и бил одеревенелыми ногами.

Устрашенный, я отвернул голову. И увидал Симониду. Она сидела в одиночестве под покривившимся деревом. Широко открытыми глазами следила за происходящим безо всякого волнения. Похожая на девочку – ноги подогнуты, руки сложены на коленях. Только похожая. Она женщина, Русиянова и моя, а завтра, может, кого-нибудь из разбойников. Предположение не удивило меня. Симонида была здесь, совсем близко от меня, а словно терялась в далях времени. Моя кровь уже не тосковала по ней. И ее тоже.

«После каждой стычки вот так, – словно оправдываясь, промолвил Данила. – Вытянется и дрожит, весь в пене. Мне легче два боя отвести, чем глядеть на страданья братовы. Но он нам все равно атаман, им и останется. Все мы, и вы тоже теперь, бижовцы».

«И мы тоже? А у нас кто в начальниках?»

Данила даже не взглянул на монаха Антима.

«И вы тоже. Если завтра Биж не вздернет вас как свидетелей своей напасти. Знаете, как его семилетнего черноризцы лечили? Пиявками да водой, в которой варили ящериц и червей, – с наслаждением содомским. Выдержал. И – вот. Знатным человеком стал. Я думаю, он и впрямь вас повесит, безо всяких, с радостью. На потеху ветру – пусть поиграет монастырскими хоругвями».

Пребонд Биж утих. Ему подмостили под голову ворох шкур и отошли. Я заметил, или мне показалось во мраке: на скрюченных пальцах отросли ногти, страшные, вроде орловьих. Лежал окоченелый, отрешенный от всего и от всех.

В роще мы задержались до полночи. И снова потащились вереницей по дорогам и тропкам, с малыми остановками, до следующего полудня, до двухчасового отдыха. Прошел Ганимед, мимоходом процедил:

«Влипли. Вас, монахов, Пребонд Биж доконает, мне могилку выкопает Данила».

Ганимед предлагал сговор и, может, обогащение. Я был слишком слаб, Антим и Киприян бессильны, связанные и под стражей. Я не ответил ни согласием, ни отказом.

Потом, уже в пути, он снова приблизился ко мне, еле сидящему в седле, будто случайно.

«У Данилы ко мне нет доверия. Его люди стерегут меня, чуть я отобьюсь с тропинки – посекут. Подумай, монах. Беда у нас общая».

И погнал жеребца, того самого, что ему привел Киприян к Синей Скале. За ним и вправду следили. Двое постоянно двигались за ним вплотную.

В сумерки мы пришли в разбойничье поселение. Женщины, дети, мужчины, иные вооруженные, встретили воротившихся с кровавой победой радостно. Вспыхнули на гумнах костры. Мешались песни и крики. Пребонду Бижу помогли сойти с двуколки, усадили во главе трапезы на большом дворе под каштанами. Награбленную скотину распределили по хлевам, добычу, взятую в Русияновой крепости, снесли в дом Пребонда Бижа. Голосили женщины – оплакивали мертвеца.

Село было горное и труднодоступное, раза в два больше Кукулина. Единственный подход к нему прикрывали скалы, а на них – огромные камни стошаговой длины, приготовленные для обороны. Над ущельем, где тянулась дорога, было их несколько. Не просто одолеть село Бижанцы – на головы подступавших обрушивались каменные лавины, уцелевшие люди, обезумев, принимали смерть от мечей и копий. Очевидно, жестокий и неуступчивый Пребонд Биж, несмотря на свою хворь и припадки падучей, хитростью обладал немалой. Позднее я узнал – ночами, кроме псов, село поочередно караулили стражники. Под чьей бы короной село ни числилось, обитатели его не признавали ни кесаря, ни господина, не считали себя рабами и о податях знать не желали. Брали с других сами, сами себе были законом.