Черная Ганьча - Вениамин Рудов

- А ты ж таки добра свыня, Игорь.

Шерстнев затравленно оглянулся:

- Ребята, я ведь болтнул... Ну, пойду извинюсь, хотите? Лиходей, хочешь, извинюсь перед стариком?.. Я все прочувствовал и так далее...

- Сам ты старик. Пошли, ребята, что с ним тут разговаривать!

Лиходеев первым разомкнул круг, за ним пошли все.

На заставу возвращались без песни.

Старшина шел по обочине, слегка наклонив голову вправо, будто прислушивался: в подлеске гудели шмели.

Шерстнев шагал в голове колонны, избегая смотреть на старшину и слыша за своей спиной недружный топот.

18

Влип, красавец! Без пересадки на гауптвахту. Газуй на четвертой, и никаких светофоров. Капитан отвалит. А ты Лизке еще трепался: "У меня железно: решил - встречу, значит, кровь из носу".

Ужинать не хотелось. Пришел после всех, позвал Бутенко.

В раздаточном окне отодвинулась заслонка.

- Чого тоби?

- Зачерпни воды.

- У крыныци хоть видром пый... - Бутенко осекся. - Що з тобой, Игорь? Билый, аж свитышся. Захворив, чы що? На вось молока выпый.

- Иди ты со своим молоком!..

- Може, повечеряешь? Ты ж нэ ив. Заходь, покормлю.

- Слушай, Лешка, друг ты мне или не друг?

- А що?

- Смотри в глаза! На меня смотри.

- Кинь дурныка выкомарювать. Чого тоби?

Шерстнев, отделенный от Бутенко перегородкой, смотрел в курносое и худое лицо повара, но видел Лизкино - кроме нее и своего собственного волнения, в эту минуту не было ничего больше. Скажи ему кто раньше, что он по уши втрескается, расхохотался бы или принялся ерничать.

- Лешка, послезавтра она приедет.

- Лиза?

- Расскажи ей, что к чему. Передай, мол, хотел встретить, но, сам знаешь. Про старшину молчи.

Он говорил и не мог понять, что с Бутенко. Еще минуту назад был парень как парень, с румяным от плиты лицом и добрым взглядом карих небольших глаз.

- А на що вона тоби, Лизка? - Голос Бутенко странно дрожал и был еще тише обычного. - Ты ж ии не любышь.

- Лешка!.. - И то главное, чего он в мыслях не допускал, разом пришло с развеселившей его ясностью и даже показалось комичным. - Ну ты даешь! Парень не промах.

Бутенко выбежал к нему, скомкав в руке поварской колпак. С тою же бледностью на лице заговорил умоляющим голосом:

- Не чапай ты дивчыну. На що вона тоби? Лизка така хороша, чыста. У тэбэ их скильки було, дивчат! Для щоту пошукаешь у другим мисци. Чуешь, Игорь?

Такое и слушать не хотелось.

- Иди ты, знаешь... - Повернулся к двери.

- Игорь... - Бутенко выбежал за ним следом.

- Эй, повар, мне провожатых не надо.

Идя двором к казарме, Шерстнев чувствовал на себе умоляющий взгляд. Потом долго не мог освободиться от взгляда, от видения рук, теребивших колпак. Кто мог подумать, что тихоня в Лизку втюрился! Надо будет ей рассказать.

Для смеха.

В отделении повалился на койку, взял в руки книгу, но читать не мог.

Из ленинской комнаты слышалась музыка. Там ребята смотрят сейчас телевизор, крутят пластинки. А ну их, с телевизором, с пластинками вместе! Подумаешь, ополчились. Что, разве неправду старшине сказал? Прячется, чудак, со своими очками, а вся застава давно знает.

- Шерстнев, к капитану!

Дежурный позвал и ушел.

От громкого окрика подхватился с кровати, книга упала на пол. Поднял ее, дольше чем надо разглаживал пальцами примявшиеся листы. По коридору шел медленно, у двери канцелярии постоял. Потом рванул дверь на себя.

- Рядовой Шерстнев по вашему приказанию прибыл.

Капитан показал рукою на стул:

- Садитесь, рядовой Шерстнев.

За окном молнии освещали сад, вспыхивали в зелени кустов, высаженных вдоль дорожки к калитке. По листьям зашлепали первые капли дождя.

- Садитесь, - повторил капитан.

Скверно, когда сидишь, а на тебя сверху глядят, будто сверлят, беспомощного, с присохшим к гортани шершавым языком. И вопросик с подначкой подбросят, не знаешь, к чему клонят.

- Сколько вам лет?

- Вы же знаете.

- Отвечайте!

"Интересно, какое выражение лица у него? Наверное, злое. Хорошему быть неоткуда - жена не возвращается. И я - не сахар, грецкий орех в скорлупе".

- Сорок седьмого... Считайте.

Сейчас он тебе отсчитает до десятка. И, как прошлый раз, направит по границе до самой гауптвахты пешком. От заставы к заставе.

- Иногда мне кажется, что вам меньше ровно наполовину.

От тихого разговора становится не по себе, лицу жарко, и в горле тесно. С трудом вытолкнул слова:

- Это... неинтересный разговор.

- Перестаньте дурака валять! Героя изображаете, а дрожите шкурой, как щенок на морозе.

Поднялся, не спросясь. Встретился глазами со взглядом Сурова.

- Сидеть!..

Хотя бы крикнул. А то шепотом, а у самого лицо - как из камня.

- Вы кому служите? - спросил, как гвоздь в башку вогнал.

- Разрешите...

- Вы мне сапоги чистили?

- Нет.

- Носили воду? Отвечать!

- Нет.

- Рубили дрова?

- Да нет же!

- Встать!

Шерстнев поднялся, старался не глядеть в черные, налитые гневом глаза под черными же, сведенными в одну линию бровями.

- Так вот я спрашиваю: кому вы служите?

От устремленного на него взгляда Шерстневу стало не по себе:

- Родине служу.

- Чего же вы валяете дурака?

- Я ничего...

Капитан ударил ребром ладони по столу:

- Вот именно - ничего, пустое место. А смотрите на всех свысока: я, дескать, сложная натура, у меня извилин не сосчитать. Что мне там какой-то старшина с семью классами образования и все эти селючки вроде Бутенко, Азимова! И хвастунишка отчаянный. Зачем наврали девчонке, что окончили институт? Вас же выгнали со второго курса за непосещаемость.

- Какой девчонке?

Краска бросилась Шерстневу в лицо.

- Лизе.

Капитан покачал головой, разгладилась морщина над переносицей - видно, отошел.

Ветер хлопнул оконной створкой, задребезжали стекла. Вовсю хлестал ливень. Капитан закрыл окно, вернулся к прерванному разговору.

- Сожалею, что ваше хамство не карается Дисциплинарным уставом. Я бы за старшину на всю катушку. Хотел бы знать, какая ржа вас точит. - Он снял фуражку, пригладил рукой ежик. - Идите, Шерстнев, и подумайте хорошенько. И перед старшиной извинитесь. Вам когда на службу?

- В четыре.

- Идите отдыхать.

Случись вызов к капитану по другому поводу, ребята были бы тут как тут - с советами, расспросами, сочувствием.

В ленинской комнате по-прежнему крутили пластинки, и никому не было дела до него, Игоря Шерстнева, будто он сегодня совершил преступление. Прошел пустынным коридором в свое отделение. На койках лежали Мурашко и Цыбин - спали. Или притворялись, чтобы не разговаривать с ним. То и дело комнату освещало вспышками молний.

Шерстнев лег на койку. На капитана не было ни обиды, ни злости. Все слова, какие сказал капитан Суров, он принимал. Они были правильные, и ни изменить их, ни добавить к ним. Что обижаться на Сурова! Это его право. И обязанность. Другой на его месте отвалил бы на всю катуху.

С улицы обдало заревом, грохнуло.

С испугу дурным голосом взревел Жорж.

Мурашко и Цыбин не шелохнулись, спали перед выходом на границу.

Шерстнев подумал, что надо постараться уснуть, и вдруг приглохшая было мысль о Лизке едва не сорвала с постели: ведь он должен встретить ее на станции...

Еще несколько месяцев назад он Лизку, как, впрочем, и других девчат до нее, не принимал всерьез, из озорства называл ее конопатенькой, а она с неприкрытой яростью кидалась к нему с кулаками, бледнела, и веснушки на щеках и носу проступали еще ярче. Он не допускал и мысли, что наступит время и ворвется в его сердце нечто тревожаще новое, что Лизка, если захочет, сможет вить из него веревочку, играть, как ей вздумается, а он готов будет все стерпеть, лишь бы была с ним одним.

...Девчонка повзрослела как-то вдруг, из угловатого подростка превратилась в красивую девушку с правильными, как у матери, чертами лица, отцовскими бровями - вразлет - и рыжей копной волос, которые трудно поддавались гребешку.

А еще не так давно, приезжая из интерната на каникулы, по заставскому двору носилось рыжее существо с двумя косичками, похожими на мышиные хвостики, с выступающими вперед острыми коленками, с которых не сходили царапины. Коричневые глаза, опушенные длинными ресницами, так и стригли по сторонам. Бывало, Лизка сунет конопатенький, в рыжих веснушках, нос туда, где меньше всего ее ждали, скажет тоненьким голоском что-нибудь дерзкое и поминай как звали. Строевые занятия - она тут как тут. Стоит в сторонке, смотрит, молчит. И вдруг пискнет фальцетом:

- Прокопчук, как ходишь, чамайдан! Разверни плечи. Плечи разверни, каланча пожарная.

И уже нарушен ритм шага, строй сбился с ноги. Давится смехом офицер, хохочут солдаты.

А Лизка издалека кричит:

- На левый хланг его, непутевого!

Прокричала, и след простыл. Потом она уже у вольера, куда не каждый солдат осмелится подойти. Сидит на корточках, воркует:

- Рексанька, хороший ты мой... Заперли тебя, бедненького. Рексанька на волю хочет. Что, миленький, плохо тебе?.. У-у-у, гадский бог, я ему дам, инструхтору.