Черная Ганьча - Вениамин Рудов

- Разве я ее гнал?

- Еще этого не хватало! Сын, ты хоть раз попробовал представить себя на ее месте? А я знаю, что такое одиночество. Да, да, одиночество. Ты все время с людьми, в заботе, в работе, на службе. А она? Знаю все слова, которые ты мне скажешь в ответ.

Он попытался смехом разрядить обстановку:

- Вот еще!

- Не юродствуй. Я не могу больше молчать. Ты думаешь, мне сто лет отпущено?

- Я бы тебе отпустил все двести, мамочка, ей-ей.

- Оставь. Мне хочется видеть своего единственного сына счастливым. И внука - тоже. Ты о Мишеньке подумал? За что вы оба, оба вы, я ни с кого вины не снимаю, так жестоко наказываете дитя?

Мать затронула самое больное, и Суров поморщился, как от хлесткой пощечины. Но промолчал.

- Поезжай, сын, за ними и привози. И еще помни, что она молода, что есть у нее жизненные интересы помимо кухонных, прачечных и еще там каких-то. Вот я тебе все и выложила, - сказала она с облегчением. - Послезавтра и уеду.

Суров изумленно взглянул на нее.

- Ты шутишь, мама?

- Вполне серьезно. И ты знаешь почему.

- Не знаю, честное слово. Что за спешка! Поживи, отдохни от жары, от нянькиных хлопот. Надя любит чужими руками.

- Ты не должен так говорить о сестре. Вас у меня всего двое: единственный сын и единственная дочь. И ей я нужнее. Ладно, Юрочка, не будем пререкаться, я старый человек, и меня не переубедить. Дай слово, что после инспекторской отправишься за семьей.

В ожидании ответа она, поднявшись, глядела на него, поджав губы и сжав сухонькие ладони.

Со двора послышался голос Холода:

- Выходи строиться... Шерстнев, вас команда не касается?

- Товарищ старшина, я...

- Последняя буква в азбуке. Марш у строй!

Холод опять в родной стихии, голос его звучит бодро, уверенно, будто не он недавно с убитым видом вручил Сурову рапорт.

- Хорошо, мама, я поеду, - сказал Суров. - Ты пару минут погоди, отправлю людей на занятия, вернусь - поговорим.

- Иди, иди спокойно. Мы уже переговорили. Распорядись о машине к дневному поезду.

- Это еще мы посмотрим, - от двери сказал Суров.

Старшина прохаживался вдоль строя, придирчиво оглядывая солдат от фуражек до носков сапог, делал отдельные замечания, но в целом, видимо, был доволен - выдавали глаза, молодо блестевшие из-под широких бровей. "Ну чем не орел, - думал Суров. - Горят пуговки гимнастерки, носки сапог - хоть смотрись, шея будто удлинилась, голова кверху".

- Застава, равняйсь!

Как бичом щелкнул. За один этот голос пускай бы служил, сколько может.

- Чище, чище выравняться! Еще чище! Шерстнев, носки развернуть. Лиходеев, каблуки вместе.

Стоят, как изваяния, не шелохнутся. И кажется Сурову, что стих ветер. И вроде покрасивел, помолодел, ну прямо преобразился Кондрат Степанович. Не скажешь, что сверхсрочник по двадцать седьмому году службы. Как орел крылья расправил: грудь вперед, плечи развернуты. Увидал капитана. Колоколом загремел баритон:

- Застава, смирно! Равнение на средину!

И пошел командиру навстречу, печатая шаг.

Отрапортовал, торжественным шагом возвратился к строю.

- Застава, ша-а-гом марш!

В тишине дружно щелкнули каблуки сапог, сверкнули надраенные бляхи поясных ремней. Старшина вышел в голову колонны.

Суров всегда с волненьем ждал минуты, когда старшина крикнет "запевай" и первым зазвучит его удивительный баритон.

- Запевай!

Выше сосен взлетела песня.

Шли по степи полки со славой звонкой,

И день и ночь со склона и на склон...

Шла, ведомая пожилым старшиной, горсточка солдат в зеленых фуражках, слегка покачиваясь в такт песне и глядя прямо перед собой. Сурову казалось, что его солдатам подпевает ветер в верхушках сосен, а они, золотом отливающие, рыжие великаны, качаются, послушные поющему ветру.

Он возвратился домой и застал мать в слезах.

- Что с тобой, мамочка? - Он так давно не видел ее плачущей, что сейчас, растерявшись, стал суетливо наливать воду в стакан.

Мать отодвинула стакан, заулыбалась сквозь слезы:

- Не обращай внимания... Нахлынуло... Заслушалась твоего старшину, отца вспомнила. Как он пел!.. А ты в меня пошел - безголосый. - И снова расплакалась.

Чтобы отвлечь ее, Суров стал уточнять, каким поездом думает ехать. Она поняла, отмахнулась:

- Иди, сын.

Холод чувствовал себя именинником.

Еще бы, такая стрельба!

- Отлично!.. От-лич-но... - кричал он в телефонную трубку, сидя на ящике из-под патронов. Ворот его был расстегнут, ремень ослаблен. - До одного. Все молодцы, товарищ капитан... Не поймете? Молодцы, говорю. В самый раз отстрелялись.

Было часов около шести. Разморенное красное солнце заходило за черную тучу, и Холод, кося глазом, подумал, что к ночи опять разразится гроза.

Сухое лето нынешнего года на исходе засверкало молниями, заклокотало потоками дождей. Не успевали просыхать лужи, днем стояла тяжелая духота, и над землей висело марево.

За Суровым в самый разгар стрельбы приехал оперативный сотрудник из области и увез на заставу. Заканчивали без него, и теперь старшина Холод докладывал результаты.

На стрельбище было оживленно. Солдаты подтрунивали друг над дружкой, подначивали Шерстнева, не забывая прислушиваться к тому, что говорит старшина.

- ...Крепкая пятерка... Все до одного. Пишите: Колосков - отлично, Мурашко - отлично, Лиходеев - хорошо. Крепкая четверка у Лиходеева. Азимов отлично, Шерстнев... А что Шерстнев - отлично...

Шерстнев пробовал изобразить на лице снисходительность - если, мол, кому-то доставляет удовольствие называть его в числе отличников пожалуйста. А вообще-то, впервые за службу выполнив упражнение на "отлично", он втайне был горд собой.

- Ну ты мош-шу выдал! - Лиходеев повернулся к нему, и по лицу Шерстнева невольно пробежала улыбка.

- Перевоспитываюсь. Ты как думал, комсомольский бог!

- В люди выходит, - с ехидцей сказал Мурашко, на всякий случай отступив подальше.

- Тянусь, парни. Понимаешь, Лиходей, какая штука: как хочется на Доску отличников! Сплю и вижу: "И.Ф.Шерстнев - гордость подразделения". И портрет в профиль. Посодействуй, Логарифм.

- Проваливай.

Шерстнев подогнул в коленях длинные ноги:

- Ребята, вы слышали, как он со мною! Азимов, будешь моим секундантом. И вы, товарищ старший сержант Колосков. Я этого не оставлю.

Поддавшись общему настроению, Азимов рассмеялся:

- Шалтай-балтай, да? Секунда не думай, минута болтай, да?

Холод закончил разговор, спрятал в планшетку список стрелявших и, все еще сияющий от удовольствия, оправил на себе гимнастерку.

- Добре стрельнули, товарищи. На инспекторской так держать. - Подкрутил усы. - Суровцы должны высший класс показать!

Давно солдаты не видели своего старшину в таком приподнятом настроении. Шерстнев вместе со всеми дивился и думал, что причина тому одна: Лизка выдержала экзамены в лесотехнический и послезавтра приезжает домой за вещами.

- Хвизическую подтягнуть надо, - продолжал Холод. - Шерстнев, вам говорю. Рябошапка, вас тож касается.

Шерстнев ближе всех стоял к старшине, тот взял у него автомат, погладил рукой вороненую сталь. Легкая тучка набежала на бритые щеки, в глазах промелькнула печаль.

- И вы будете стрелять, товарищ старшина? - не без подковырки спросил Шерстнев. - Или на этом кончим?

Холод вытер вспотевший лоб, подбоченился:

- А то як же! Я что, гадский бог, не воин? У старшины порох не весь израсходованный. Про запас держим. Не боись, солдат, старшина еще вдарит...

- ...в белый свет, как в копеечку. - Шерстнев хохотнул. - Вы уже свое отстреляли.

- Это как понимать - отстрелял? Кто такую чепуху сказал?

- Хоть я. - Видно не заметив ни изменившегося лица старшины, ни того, что вдруг стало тихо, Шерстнев куражился: - Ваше дело теперь - табак. Очки с носа - бульк, а пулька за молочком.

У Холода посерело лицо, опустились плечи. Он растерянно оглянулся, обвел солдат затуманенным взглядом, остановился на Шерстневе:

- Спасибо, солдат... Отблагодарил.

- Шутка, товарищ старшина. Честное слово, треп. Ну что вы, я же просто так...

Приволакивая ноги, старшина вышел из круга, побрел тяжелой походкой к окопчику, где стоял в траве коричневый полевой телефон, сел на ящик из-под патронов, поникший, по-стариковски согбенный.

И тогда со всех сторон на Шерстнева посыпалось:

- Подонок...

- За такое по морде надавать.

- В остроумии упражняешься? - тихо спросил Лиходеев.

Шерстнев бросился к нему:

- Логарифм, ты что, меня не знаешь? Ну просто так, для трепа. Не хотел.

Колосков сжал кулачищи:

- Слизняк... Не хочется об дерьмо руки марать.

- Очень разумная мысль, - мрачно пошутил Сизов. - В такую рожу плюнуть жалко.

- Ребята, да я...

Его обступили со всех сторон, он стоял среди них чужой, одинокий и, кажется, впервые в жизни почувствовал, что значит по-настоящему быть одиноким - один против всех. И даже Бутенко, чуть ли не ходивший за ним по пятам, и тот сердито сказал: