Реформатор - Юрий Козлов

Некоторое время в кухне стояла тишина. Стало слышно, как тоскливо воет за окном ветер и (не менее тоскливо) собака на стройке. Казалось, у собаки нет шансов перевыть ветер, но ветер вдруг смолк, видимо, изнемог в бетонных развязках, собака же продолжила — в гордом одиночестве.

«Узнаешь после того как выпьешь, — качнувшись, мать села за стол, — но сдается мне твой стакан разбит невозвратно».

«Значит, я, как Диоген, буду пить горстью, — не обиделся отец, — а вот ты у нас сегодня точно не выпьешь, — отодвинул подальше бутылки. — Разве что… — кивнул на минеральную воду. — Сатис — богиня прохладной воды, а не прохладного вина и, уж тем более не прохладной водки».

«Я отвечу тебе, что такое любовь, — с жалостью посмотрела на него мать. — Она всего лишь преддверие веры… Все остальное, что за рамками веры — не любовь. Сначала любовь, — твердым голосом повторила мать, — потом вера и… только вера, одна лишь вера. Видишь ли, дорогой, несовершенное неизбежно поглощается совершенным, а если не поглощается, то остается, в лучшем случае — ничем, в худшем — превращается в зло. Если любовь не соединяется с верой, она перестает быть любовью, то есть превращается в собственную противоположность».

«А что есть противоположность любви? — спросил отец. И сам же (как повелось у них в семье) ответил: — Ненависть и беспокойство».

«Беда», — вдруг разобрал Никита слово, в которое сливались вой ветра и шум листьев.

«Но если можно пить горстью и из бутылки, — усмехнулся отец, — что тогда стакан, он же — бокал, фужер, кубок, чарка, кружка и так далее? Что? Архитектурное излишество на здании общественного сознания, то есть, в сущности, забава!»

«Особенно, если в стакане была любовь к Родине, — уточнила мать с невыразимой печалью оглядывая кухню. Взгляд Никиты как бы соединился (растворился) со (во взглядом(е) матери, и Никита тоже затосковал, увидев красногубого с прилипшей ко лбу седой прядью отца, надменного, как Дориан Грей, Савву, наконец, себя, вонзающего как гарпун вилку в фактически сожранного в одиночку омара. Никита как-то вдруг мгновенно понял, что на представшей Вечностью кухне не ночевали ни истина, ни добродетель, ни… стремящаяся превратиться в веру любовь. В следующее мгновение его взгляд обрел самостоятельность. Никита отвел вилку (гарпун) от омара, с омерзением вонзил ее в соленый огурец. — Без любви к Родине истинная вера невозможна, — мать поднялась из-за стола, не прикоснувшись ни к еде, ни к питью, — а какая возможна, та преступна, разве не так, сынок?» — посмотрела на Савву.

«Неужели, богиня Сатис, — поинтересовался Савва, — утопилась от неразделенной любви к Родине?»

«Любовь к Родине не бывает разделенной или неразделенной, — возразила мать. — Она или есть, или ее нет. И потом, причем здесь Сатис? Мне кажется, мы говорили о боге по имени Ремир», — сказала мать.

«Ремир? — удивился Савва. — Это что… революция и мир? Или мировая революция? Я ничего не слышал о боге мировой революции. Хотя, если вдуматься, — добавил после паузы, — о мировой революции мечтает каждый бог, то есть зверобог».

«Но не Ремир», — возразила мать.

«Ремир, — нехотя объяснил Савве отец, — бог самоубийства у древних шумеров. Собственно, с ним все ясно, за исключением единственного: когда он милостив к человеку? Когда помогает свершиться самоубийству, или когда препятствует?»

«Неужели, — криво улыбнулся Савва, — и такое случается?»

«Чего только не случается в этом мире», — махнул рукой отец, налил в стопку водки, со вздохом наколол на вилку пельмень. На вилке пельмень как бы расстегнул пальтецо, обнаружив под серенькими полами из теста лиловое брюшко.

Никита понял, что разговор о неведомом боге самоубийства не доставляет отцу ни малейшего удовольствия.

«Сатис утопилась от неразделенной родительской любви к своим детям», — сказала мать.

«Намек понят, — кивнул Савва, — но не принят. Родительская любовь как и любовь к Родине не может быть разделенной или неразделенной. Она тоже или есть, или ее нет. На что, следовательно, было этой Сатис обижаться?»

«Всего лишь на изначальное несовершенство мира», — ответила мать.

«Как можно победить несовершенство мира? — спросил Савва и сам же ответил: — Только следуя простым, освященным веками заповедям: чти отца и мать, не убий, не укради, не возжелай жены ближнего и так далее. Но если и в результате неукоснительного следования данным заповедям, несовершенство остается не просто непобежденным, но, напротив, само наступает? Что тогда делать? Тогда остается победить его посредством… еще большего несовершенства! Но для тебя, конечно, — с грустью посмотрел на мать, — это не годится. Дети прохладной воды всего лишь не захотели быть прохладной водой, вот в чем дело, мама! Они захотели быть льдом, кипятком, а может, паром… Данное стремление никоим образом не отвергает, не перечеркивает сыновнюю любовь!»

«Мама, я тебя люблю! — крикнул Никита. — Почему ты уходишь? Посиди с нами».

«Мы все любим маму, — успокоил его Савва, — речь идет о… других детях. Так сказать, детях вообще. Если тебе известно, кто прав, а кто виноват, — спросил у матери Савва, — скажи, чтобы мы не мучились».

«Да-да, скажи! — решительно поддержал старшего сына изрядно опьяневший отец. Он опять подцепил на вилку пельмень, но на сей раз лиловый ускользнул, оставив болтаться на вилке как на вешалке уже не пальтецо, а… (надкусанный) лапсердак. — А то я чего-то не врубаюсь насчет критериев, — икнул отец, с омерзением сбросив с вилки пельменную одежку. — Разве социальная революция не есть высшая и последняя стадия любви к Родине?»

У Никиты возникло странное ощущение, что нет в мире ничего ясного и конкретного, что любое действие, даже такое простое, как дружественная, в общем-то, семейная беседа за ужином простирается в Вечность, где сущность действия видоизменяется, преображается, ускользает от понимания, как если бы произносимые слова переложили… не на музыку, нет, не на язык танца, а… скажем, на язык звездной пыли, или… прохладной воды.

Никиту обеспокоило очевидное отсутствие обратной связи.

В Вечность уходило все.

Из Вечности не возвращалось ничего. Собственно, так и должно было быть, потому что Бог, как известно, пребывает вне категории времени. Но зачем тогда надо было их, простых смертных, бестолково и напряженно проживающих свой короткий век, беспокоить (испытывать) Вечностью? Это было все равно что ловить руками звездную пыль, считывать текст с… зеркала прохладной воды. Мир с поправкой на Вечность представал неуправляемым и, в принципе, непознаваемым. В таком мире могло происходить (можно было делать) что угодно.

Как, собственно, оно и было в России.

Надо было только знать рычаги.

Которые, как подозревал Никита, всякий раз были разными, в смысле штучными, без- (вне) законными. Выявление и разовое использование рычагов, собственно, и лежало в основе теории управления новым миром.

Во вторник миром следовало управлять иначе, нежели в понедельник, потому что правила, которые действовали в понедельник, во вторник превращались в собственную противоположность (антиправила). Люди с устаревшими, точнее устоявшимися, а может, установившимися (то есть, подавляющая часть человечества) представлениями о добре и зле выводились из, так сказать, управленческого персонала по статье «профнепригодность»..

Никита подумал, что Бог дал людям слишком большую свободу.

А те воспользовались ею не лучшим образом.

«Бог предоставляет человеку свободу верить или не верить в себя, — словно прочитал мысли Никиты Савва, — но совершенно недопустимо лишать людей понимания происходящего, запуская в общество иного — не человеческого, то есть недоступного линейному пониманию — ряда технологии. Жизнь в этом случае теряет всякий смысл, превращается в какую-то позорную лотерею с позорными проигрышами и не менее позорными выигрышами».

«Чья жизнь?» — уточнил отец.

«Вся, — ответил Савва, — в том числе твоя и моя и вот… его», — кивнул на Никиту.

«Если только с помощью иных, как ты выражаешься, технологий не создается новый — иной — человек», — заметил отец.

«И самое удивительное, что он создается посредством свободного выбора, — задумчиво добавил Савва, — в принципе, на человека не оказывается никакого давления, каждое решение он принимает свободно, то есть сам».

«Если, конечно, не считать телевизор, который этот самый свободный человек свободно смотрит», — задумчиво добавил отец.

Никита вдруг подумал, что, в сущности, все люди — дети прохладных вод… материнского чрева, которые, как известно, непосредственно перед родами отходят. Богине Сатис, следовательно, невозможно было утопиться. А если и было, то бог самоубийства Ремир должен был ей воспрепятствовать, явить свою (не?) милость во избежание пресечения человеческой (Homo sapiens) цивилизации.