Реформатор - Юрий Козлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под напором теплого осеннего ветра форточка вдруг распахнулась, как та самая загадочная дверь в Вечность. Листья влажно зашумели, словно кухня разом переместилась в Вечность, а может, сама кухня в одночасье предстала Вечностью, куда наконец-то прорвались давно стремящиеся в нее дождь и мокрые листья.
Прохладная тонкая ладонь скользнула по деформированному заглатываемым куском ананаса лицу Никиты — щеки коснулся влетевший в форточку кленовый лист. Никита закрыл глаза, представил себе, что его целует прилетающая в церковь на дельтаплане (а может, на кленовом листе?) фея. Хотя, конечно, вряд ли бы она стала, находясь в здравом уме, целовать перекошенную заглоченным куском, жующую рожу.
Никита понял, что сознание воистину управляет миром, только вот управление это носит скорее идеальный (эстетическо-рекомендательный), но никак не организационный (обязательный к исполнению) и уж тем более не материальный (в смысле единства места, времени, действия и… денег) характер.
А в следующее мгновение слитного существования кухни и Вечности ему почудилось, что не листья шумят за окном, а игральные карты шлепают по… мрамору? Он был готов поклясться, что именно по мрамору, хотя за мгновение до этого ни о картах, ни о мраморе вообще не думал. При том, что знал совершенно точно: карты, хоть и игральные, но с неким дополнительным содержанием, мрамор же — темный, а если точнее, красно-коричневый (мясной).
Именно в этот момент в кухню вошла мать, зябко кутаясь в странного вида плед, наброшенный на плечи. Плед подарили отцу рекламодатели-предприниматели, вздумавшие не только наладить (воскресить) отечественное (текстильное) производство, кажется, в городе Кимры Тверской губернии, но и оповестить об этом Россию через газету «Россия». Одна сторона пледа являла собой нынешний — бело-сине-красный — государственный российский флаг. Другая — сплошь красная с золотыми серпом и молотом в углу — флаг бывшего СССР. При этом плед, несмотря на очевидную плотность и (на этикетке) утверждение, что состоит на пятьдесят процентов из шерсти, а на оставшиеся пятьдесят из хлопка, в холод совершенно не согревал, а в зной решительно не холодил.
То есть, в холод холодил, а в жару грел, вот такой это был плед.
Помнится, отец даже предположил, что это специальный плед для выходящих в открытый космос космонавтов, где, как известно, не бывает холодно или жарко, где царит абсолютный ноль.
Видимо, мать взяла его по растерянности.
Была у пледа и еще одна особенность — при неярком сумеречном освещении он изумлял сюрреалистической игрой цвета, превращался как бы в живой гобелен. То серп и молот катались по красному полю, как ртуть, то полосы закручивались в бездонную воронку, долго смотреть в которую было невозможно по причине головокружения.
Сейчас же на российской стороне Никита вдруг увидел злобно оскалившуюся трехцветную рожу единым махом выпивающую стакан красной… водки? Наверное, клюквенной, подумал Никита, но тут же понял, что не клюквенная водка в стакане, а… сорокаградусная кровь. Ему вдруг открылось, что, оказывается, кровью можно упиться, как водкой, а водкой как кровью. Между (в, над, под, по-над) водкой и кровью определенно присутствовал загадочный третий элемент, превращающий противоположности в подобие, выводящий сущности на новый уровень, в данном случае синтезирующий сорокаградусную кровь. Но все это пронеслось в жующей голове так стремительно, что Никита не успел сделать никаких выводов. Успел только проглотить очередной кусок ананаса да подцепить на вилку длинную бело-розовую косицу омарова мясца.
В следующее мгновение, однако, картинка на живом гобелене смазалась — упившаяся сорокоградусной кровью морда исчезла, разноцветные полосы сложились в хищную носатую птицу, точнее самолет, еще точнее бомбардировщик, пикирующий на… Кремль?
Никите очень хотелось узнать, что происходит на внутренней (советской) стороне пледа, но как-то неловко было просить мать перевернуть его на плечах.
«Холодно, — пожаловалась мать, хотя на кухне было очень тепло. — Вот читаю, — положила на стол журнал, — про общечеловеческие ценности и права человека».
«“Открытое общество”, — недовольно покосился на журнал отец. — Где ты берешь эту макулатуру?»
«Из почтового ящика, — ответила мать, — наверное, это бесплатное издание».
«Вне всяких сомнений, — подтвердил отец. — Открытое, я имею в виду, обнаженное тело — только за деньги. Открытое общество — исключительно бесплатно. Знаешь, почему ты мерзнешь? — неинтеллигентно наполнил до самых краев дорогим французским вином стакан. — Потому что от мертвых, не имеющих шансов на реализацию, идей и концепций веет холодом! На-ка, вот, лучше, — взял с подоконника затвердевший, вспучившийся (как будто сквозь обложку собирались прорасти грибы) от долгого и вынужденного (видимо под кастрюлей) лежания “Прогрессивный гороскоп”, — тут интересная статья про зверобогов, идущих на смену мировым религиям».
«Кто такие зверобоги?» — поинтересовался Никита.
«Вероятно, все имеющиеся в наличии у человечества боги, за исключением Иисуса Христа, Магомета и Будды», — ответил Савва.
«По крайней мере, они не мерзнут, — заметил отец, — потому что, во-первых, их идеи в лучшем случае проще, в худшем — не сложнее самой жизни, а во-вторых, потому что покрыты шерстью!».
«Я читала про богиню по имени Сатис. Она… утопилась», — сказала мать..
В сумерках мать показалась Никите молодой, красивой и… ни на кого не похожей, точнее похожей сразу на всех женщин, то есть не похожей, а как бы вмещающей в себя их всех, неустанных воспроизводительниц рода человеческого, включая изгнанную из рая Еву и красавицу (если верить строительным рабочим) дельтапланеристку. Лицо матери, как светильник в храме, мерцало в сумерках вневременной красотой, точнее не красотой (это обусловленное временем понятие), но… смыслом.
«Да ну? — длинно (как последний раз в жизни) отпил из стакана отец и недоверчиво уставился на мать. — Если я не ошибаюсь, Сатис — богиня прохладной воды. Как она могла утопиться?»
«От любви», — вздохнула мать.
«К кому? — рассмеялся отец, явно не собираясь приглашать мать за стол. — Прохладная вода — категория самодостаточная. В сущности, прохладная вода и есть любовь».
«И потом, как она могла утопиться? — спросил Савва. — Разве может утопиться вода в воде?»
«Еще как может, — мрачно произнес отец. — Любовь в любви, вода в воде, огонь в огне».
«Смысл в цели, цель в средстве, средство в… смысле? — продолжил Савва. — Боже, где то звено, ухватившись за которое можно вытащить всю цепь?»
«Об этом знает каждый школьник еще с библейских, точнее евангельских времен, — покосился на Никиту отец, — это звено — любовь».
«Вот только материал, из которого оно отливается, каждый раз другой», — вздохнул Савва.
«Чем тебе не нравится свинец, сынок? — отец размашисто вытер салфеткой рот, но на самом деле слезу. — Или никель?»
«Почему, — ответил вопросом на вопрос Савва, — после золота в таблице периодических элементов нашей жизни неизменно следуют свинец и никель?»
«В сущности, общество — это та же природа, — с грустью покачал головой отец, — а природа не может быть открытой или закрытой. Природа может быть только природой, — строго посмотрел на мать. — Тебе не изменить законов природы, сынок. Волк, в нашем случае власть, как жрал, так и будет жрать овцу, в нашем случае народ».
Мать стояла в дверях, и Никита прямо-таки физически ощущал, как легка и нетверда она в этом своем стоянии. Дыхание матери было чистым, как… прохладная вода, однако в легком алкогольном оперении. Впрочем, возможно, она только что протерла лицо или руки каким-нибудь спиртосодержащим лосьоном. Никита почувствовал, как сильно любит мать и — одновременно — как отец и Савва ее… не то чтобы не любят, но… подчеркнуто не принимают всерьез. Отец и Савва, похоже, давно сбросили мать с «корабля современности» в… прохладную воду, где утопилась неведомая богиня (зверобогиня?) Сатис.
«Мам, садись», — поднялся со своего места Никита с трудом (как если бы тот вцепился оранжевой пупырчатой клешней) отводя взгляд от омара.
«Если бы кто-нибудь мог мне объяснить, — снова потянулся к бутылке отец, — что такое любовь?» — неверной рукой смахнул со стола стакан, который, упав на пол, конечно же разбился.
«Любовь — это стакан, — спокойно ответила мать, — который сам собой наполняется после того как его… разбили».
«Наполняется чем? — уточнил отец, не удивишись странному объяснению. — Тем же, что было, или… чем-то новым?» — с подозрением посмотрел на осколки, как бы опасаясь, что стакан воскреснет, скакнет на стол, однако же в нем будет уже не дорогое французское красное вино, а, скажем, дешевое отечественное пиво. Вероятно, отец не возражал бы против «Camus», «Martell» или «Hennessy», но решительно возражал бы против «Жигулевского», «Очаковского» или какого-нибудь «Бадаевского»..
