ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ - Михаил Бойков

За что же били нового арестанта? Расспросив заключенных, я узнал это во всех подробностях. Оказалось, что он среди уголовников пользуется известностью неисправимого "стукача", т. е. доносчика. Доносы же в уголовном мире квалифицируются, как самое тягчайшее преступление.

В пятигорской тюрьме он сидит почти год и при переводе из одной камеры в другую сейчас же подвергается там избиениям со стороны урок. Бьют его с профилактическими целями; чтобы меньше "стучал"!

— Это же мировой стукач, каких мало. Жить без стука не может. У него такая лягавая душа. Он надзирашке только глазом мигнет, и уже стук получается. Его, суку, каждый день лупить надо, — говорили мне урки.

По национальности новый арестант Иван Силкин был зырянином и до тюрьмы занимался профессией "комика".

На севере Советского Союза, в районе рек Печоры, Выми и Вычегды, расположена Коми АССР. Населяют ее обитатели советских концлагерей и зыряне — охотничьи племена финского происхождения. Последних большевики переименовали в коми, но это название не привившись среди зырян, широко распространилось по концлагерям в несколько измененном виде. Заключенные называют зырян "комиками", а себя "трагиками".

До большевистской революции зыряне били белку, лису, соболя и торговали мехами. Советская власть нашла им более выгодное занятие: превратила их в охотников за человеческими черепами. Долго и тщательно энкаведисты "обрабатывали" зырян пропагандой, деньгами, водкой и угрозами. После этой "обработки" многие зыряне стали охотиться на беглецов из лагерей, подстреливать заключенных, отставших от лагерных этапов или выбившихся из сил на лесных и дорожных работах.

За голову концлагерника такой "охотник" до 1937 года получал 25 рублей, а в последующие до войны годы 40 рублей, но за шкурку убитой им белки пункты "Заготпушнины" платили ему только 65 копеек. Ружья и патроны к ним концлагерное начальство выдает охотникам на людей бесплатно.

Таким-то "охотником "и был в прошлом Иван Силкин. В тюрьму он попал "по собачьему делу". В одном из концлагерей, куда он привез подстреленного беглеца, на него набросилась охранная собака. Зырянин отмахнулся от нее прикладом винтовки, но очень неудачно. Удар пришелся собаке по голове и она здесь же издохла.

За это Силкин получил три года лишения свободы. Отбыв срок в лагере, он вышел на волю, но винтовку ему уже не дали. Как бывший концлагерник, он не внушал теперь доверия энкаведистам. Не зная никакой профессии, кроме охотничьей и "комической", Силкин сделался мелким вором…

Федор Гак каждое утро приказывал уркам бить зырянина, что они и проделывали с удовольствием. Силкин плакал, умолял не трогать его, клялся, что "никогда в жизни не постучит", а после избиения забивался в угол камеры и часами молча сидел там. Его плоское, скуластое лицо было неподвижно, как доска, но глаза, зеленоватые и с крупными кошачьими зрачками, горели злобой и ненавистью.

Урки кивали мне на него:

— Ты зырни на это хавало, в эти кошкины полтинники. Как ему стукнуть хочется. Аж трясется…

Ивану Силкину 26 лет. Он низкоросл, но здоров, жилист и крепко сколочен.

Иногда, правда очень редко, он разговаривает в камере. Это собственно, не разговор, а мечты вслух о прошлом.

— Иду этта я по ельнику. В руках винт. А впереди он. Как волк озирается. Остановил я его и шлепнул с винта. Прямо в глаз… Хорошо! Заработал монету на выпивку.

Я слушаю отрывистые мечты зырянина и мне уже не жаль этого человека, "перевоспитанного" советской властью и ежедневно избиваемого уголовниками.

Глава 8 БИТЬ ИЛИ НЕ БИТЬ?

Пять дней подряд я задавал себе полные недоумения вопросы:

"Почему меня сунули в камеру уголовников? Для чего Островерхову понадобилось пополнить моей персоной собранный здесь пышный и яркий "букет урок"? Что означает сей каприз следователя?"

На шестой день эти странные для меня обстоятельства разъяснились вполне. Один из надзирателей вызвал Федора Гака в коридор и там долго шептался с ним. В камеру из коридора наш староста возвратился с выражением на лице озабоченности и более чем обычной мрачности. Его глаз из-под косматой брови смотрел задумчиво и угрюмо.

Федор хлопнул в ладоши, цыкнул на шумевших за игрой в карты заключенных, откашлялся, стараясь уменьшить сиплость своего баритона, и заговорил:

— Значит так, братишечки. Одно дело есть до нас всех. Конешно, я и сам порешил бы его за вас, да у меня на то и сердце и печенки не налегают. Решайте все.

— Какое там еще дело? Чего нам баки забиваешь? Чего загадки загадываешь? — загудели урки, с неудовольствием отрываясь от карт.

— Дело такое, значит, — повысил свой баритон Федор. — Следователь Островерхов, за которым числится Мишка Контра, мне и вам через надзирашку передает:

— "Выбейте Мишке бубну. А за то я вам прогулку удлинню. Будете гулять час каждый день". Вот, значит, какое-дело…

Колени мои невольно задрожали и кровь горячей "волной, откуда-то изнутри, бросились в лицо.

Так вот оно что! Вот в чем заключается "каприз" следователя. Островерхой решил применить ко мне еще один "метод физического воздействия". Метод не из мягких. Когда урки "выбивают бубну", то это кончается для их жертвы обычно потерей нескольких зубов, сломанным носом и лопнувшими перепонками в ушах.

После слов старосты в камере, на несколько секунд воцарилось молчание. Все глаза обратились на меня. Большинство из них смотрело с любопытством, а некоторые — сочувственно.

— Чего молчите? Языки в животы втянуло? — сердито просипел Федор.

И добавил, копируя оратора на собрании:

— Кто желает высказаться? Прошу, товарищи! В порядке прений.

— Я желаю! — выскочил из угла Силкин и, боясь, что его перебьют, заторопился:

— Надо выбить бубну! Прогулка-то какая! Цельный час! Ух, ты!

Федор оттолкнул его локтем.

— Заткнись, стукач! Ты не нашей камерной хевры. Права голосу не имеешь. Комик гадючий!

Вслед за Силкиным высказались еще двое заключенных. Они тоже хотели прогулки. Мой страх перед избиением внезапно сменился злостью и я заорал на моих сожителей по камере:

— Вы не урки, а лягавые! С вами человек рядом спит, из одной миски баланду хлебает, на допросах мучается, а вы его, по приказу следователя, калечить хотите. Энкаведисту готовы пятки лизать… Ладно, бейте! Только потом от меня в камере ни одного слова не услышите. Буду молчать, как глухонемая рыба. Чтоб вас…

Тут я перешел к "многоэтажным" выражениям, оформленным в высшем тюремном стиле. Один из урок с восхищением выпучил на меня глаза и воскликнул:

— Кр-расота! Это по-нашему. А ну, подбавь! Я "подбавил", но в середине наиболее "многоэтажного" ругательства Федор остановил меня, стиснув мое

плечо своей тяжелой и цепкой лапой.

— Погоди, Мишка! Не лезь в бутылку! Тебе еще бубну не выбивают, так чего ты глотку дерешь? Дай людям высказаться.

Его перебил Петька Бычок:

— Мишка на вас верно трепанулся. Все вы суки и лягаши. Человека за прогулку продаете. Я его и пальцем не трону. А из вашей гепеушной хевры уйду.

Бычка поддержал Алеша-певец:

— Кому бубну выбивать? Мишке? Да вы больные на голову! Он песню понимает, почти как я. А вы его лупцовать! Малахольные!

Яшка Цыган на своем чудовищном и еле понятном мне жаргоне объяснил, что Тарзан всегда нападал на людей в одиночку и ему, Яшке, как "старшему тарзаньему брату", совсем неуместно "нападать кучей". Еще один уголовник сказал несколько слов в пользу прогулки, но за ним другой подошел к этому вопросу со своей чисто эгоистической точки зрения:

— Ежели мы Мишку покалечим, так он больше про заграничных бандитов трепаться не станет; он вот грозился. А без этого нам как же? Ведь у него язык очень здорово подвешен. Да хрен с нею, с прогулкой. Пускай лучшее треплется.

В этот момент я подумал о… Гамлете. Подумал, — да простит мне Шекспир, — кощунственно:

"Вас бы сюда, принц датский. Здесь бы вы убедились, что "бить или не бить "иногда поважнее, чем "быть или не быть". А смерть от яда иногда легче "бубны" уголовников"…

В итоге обмена мнениями на уголовно-камерном собрании выяснилось, что из пятнадцати участвовавших в нем заключенных (не считая старосты и меня) четверо подали голоса за прогулку, а остальные — против. Последним высказался Семен Борисович:

— Я уже пожилой человек и мне очень хочется иметь немного лишнего свежего воздуха. Но на таких условиях лучше я не буду его иметь…

Староста вызвал того надзирателя, с которым разговаривал в коридоре:

— Вот что, надзирашка. Передай Островерхову, что нам на прогулку наплевать. И на его лысый кумпол тоже. Камера присудила так: Мишке Контре бубну не выбивать…

В тот день я понял душу советского уголовника и проникся уважением к ней. Это была, все-таки, не мелкая душа. Даже такая ценная, в условиях советской тюрьмы, часовая прогулка ее не соблазнила.