Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Он пребывал пока в размягченном настроении и не держал зла на господский дом. Все ближе придвигалось время исполнения задуманного дерзкого плана, он уже шел с поля к дому, натянув поглубже фуражку, прикрывавшую глаза от слабеющих солнечных лучей. Мурлыканье постепенно смолкло и сменилось тихим насвистыванием, он въезжал на хозяйственный двор, залитый жидким солнцем. Рябина, цветущая на склоне, уже вовсю праздновала наступление вечера, когда он распрягал неподалеку лошадь.

Тааве было славно думать о своих планах. В людской он преисполнился сладкой грусти при мысли, что навсегда покидает этот обжитой угол, что нынешний вечер последний и что тут остается его кровать. Грусть — чудесное чувство, и Тааве охотно предался ей, как предавался в этой комнате другим, прежним настроениям. Вернувшись после ужина и переменив рабочую одежду на праздничную, он не поспешил в хозяйские покои, но принялся бесцельно расхаживать по просторной комнате, останавливаясь иногда у окон, ухарски заламывая шапку и опять напевая песенку про «ой-ой-ой да ай-ай-ай», — песенка тоже отдавала щемящей грустью.

— Вот в эту дверь она однажды вошла — для меня, я знаю… Однажды вечером, и не спешила уходить… м-м, черт возьми!

Дело было давнишнее. Зато в эту минуту Тааве ясно понял, что своей песенкой, само собой сложившейся нынче в его голове, он Ольгу не оскорбит, даже не заденет. Он представил себе ее лицо, когда она будет слушать его разнузданные куплеты, таким, каким видел его весной во время танцев, с тем же выражением глаз, а тут еще небось и сын старой хозяйки будет слушать…

Мысль о нем резанула Тааве, как скрежетание железа по стеклу — или так, словно он взялся показать свою силу и поднять валун, но не смог сдвинуть его с места. Это сердило, но разум трезво замечал, что камень, во всяком случае, не виноват. В эти два дня в воображении Тааве непрестанно и живо возникали картины того, в чем он подозревал Ольгу и сына старой хозяйки, но Тааве цыкал на себя, и картины на время пропадали. Только теперь, когда было решено тайком исчезнуть нынешней ночью из дома, все представилось более ясным и легким, а сам он казался себе более мужественным. Для большого мира, в котором он намеревался навсегда затеряться, эти обстоятельства оказывались ничтожными, к тому же с бывалым, видавшим виды парнем наверняка случаются дела и похлеще. У такого, например, прожженного типа, как сын старой хозяйки, уж точно приключений хватает, это сразу видно, достаточно посмотреть на его наглую манеру держаться, на его улыбочку и плавные движения; да одни его глаза чего стоят! Тут Тааве снова передернуло от мысли, что там эти двое выделывали в кустах. И сердце его сжалось в унылом, безотрадном предчувствии, что никакая девушка никогда ему не отдастся, что никогда он сам не испытает разнузданных радостей «ой-ой-ой да ай-ай-ай…». Терзали его сомнения и другого рода — сумеет ли он достойно справиться с бутылкой, ждущей его на пути к танцам. Мысли его унеслись в прошлое, он вспомнил, как мальчишкой восхищался взрослыми мужчинами, которым иногда в субботний вечер перепадала возможность выпить… Ах, если б только нынешней ночью у него была девушка! Но вместо некой девушки вообще воображение упорно рисовало ему обольстительный образ Ольги — предмет всех его вожделений.

В таком вот настроении он быстро связал рабочую одежду и сапоги в один узел и сунул его под изголовье. Затем придал головному убору окончательное положение и отправился к хозяину, скрывая за суровым видом свою растерянность.

О вы, древние колдовские силы Ивановой ночи, сделайте так, чтобы Тааве узнал в эту ночь девушку! Посмотрите — все словно создано для этого, так тих воздух, так прекрасна цветущая рябина, так благоухают праздничные одежды и молодая кожа. А как легкомысленна эта ночь, как безумно расточительна! — Но что такое — этот Тааве? — О, это несчастное существо, у которого ни разу во всю его жизнь не было случая проявить свою мужественность — а ведь ему уже почти двадцать… Однажды, правда, он заехал по физиономии одному человеку, но в тот же миг ощутил себя сопливым мальчишкой, случайно попавшим в общество взрослых. И сколько потом он ни пыжился, долго, очень долго не мог он избавиться ст постыдного, трусливого страха… И горько сетовал на судьбу, что ему не довелось стать могучим кулачным бойцом, непревзойденным в ругани и драке, а на танцах — грозой всех парней. Не то чтобы он не мечтал, что еще станет таким, — мечтал, разумеется, в самые возвышенные минуты. Но в такие минуты он просто не помнил себя.

Зато нынешним вечером он проявит себя дважды: первое — заберет у хозяина деньги вперед и сбежит под утро, а второе — приятель из Вяхямяки снабдит его бутылкой.

Хозяин, поглядев в книгу, сказал:

— Ты уже много забрал, а до конца года еще жить и жить. Собираешься куда?

— Домой схожу.

Ольга появилась в дверях, прекрасная и величественная. Тааве не взглянул на нее, он смотрел только на хозяина. И вспоминал свою песенку, еще больше убеждаясь в том, что не только не станет ее петь, но и не расскажет о ней ни одной живой душе.

Ольга сказала отцу, что пойдет в баню, и исчезла. Хозяин выдал деньги, Тааве повернулся и вышел.

Когда одно дело так удачно завершилось, Тааве успокоился и насчет второго — насчет похода в Вяхямяки, хоть там и жил Ийвари. Но теперь это обстоятельство даже радовало его: бывалому парню, такому, как он, не гоже бояться Ийвари! В шапке набекрень размеренным шагом он выступил из дома. — Песенки — это все детские игрушки! На черта она мне сдалась!.. Хоть, конечно, позабавиться с ней можно…

Все приключение с Ольгой кануло в лету! Впереди ждали открытые двери Вяхямяки, как новые друзья, встречающие его ободряющей улыбкой.

И вино растеклось по жилам, и был вечер — канун Ивановой ночи. И стояла кофейная чашка на кухонном столе, по ее полю вился петлистый цветок. А по летнему окну ползла муха. Он вышел на двор и услышал голос коростеля и гулкий стук крови в жилах. А в той стороне была его усадьба, старушка Малкамяки.

Тааве глядел туда широко открытыми глазами и тихонько бормотал: «У хозяев ай да дочь, подержаться кто не прочь…»

Приятно вернуться в дом. А еще приятнее, что стрелка часов подвигается к десяти. Пора на танцы! Тан-цы… тан-цы… вот это слово! Хорошее слово. Первый сорт, как вино. Мысль о девушках больше не занимала Тааве. Не то чтоб не приходила в голову, но сейчас ему это было все равно. А вот музыка, шум…

Откуда-то из-за ржаных макушек лился алый свет. Словно мелодия, доносившаяся сюда с танцев.

— А ну-ка потешим господ песенкой! — сказал Тааве.

Никто не успел ничего понять, а Тааве уже заревел во всю глотку, влажно улыбаясь глазами. Остальные изумленно слушали, и сам Тааве внутри себя тоже слушал и еще больше изумлялся.

Он закончил, и кто-то вдруг оглушительно захохотал, а за ним другие тоже стали хохотать, просто кататься по земле от смеха. И было непонятно, кто Тааве — герой или шут? Он гоготал громче всех, и это наверное значило, что он герой. И уж совсем упрочилось его положение, когда он кинул клич:

— А теперь в Замок!

Возразить было нечего, оставалось только идти. Впервые Тааве верховодил среди парней!

Когда они приближались к Замку, они увидели Люйли Корке и Анну Харьюпяя, входивших во двор.

— Гляньте-ка, девки!

— Думаешь — взять?

— А то! Обеих — двух…

Странно, но у слушателя, сидящего внутри Тааве, разговор вызвал приступ тошноты. Тааве изо всех сил гаркнул, и ему полегчало.

На близком расстоянии оказалось, что музыка играет особенно весело именно оттого, что солнце наконец село.

Танцы особое место, здесь встречаются пути-дороги многих отдельных людей, по-всякому переплетаются, кружатся вокруг друг друга и наконец под утро расходятся, чтобы идти дальше розно или соединиться с какими-то другими, в других сочетаниях. Если представить, что за каждым пришедшим на танцы тянется красная линия, то какие сплетения и узоры можно было бы увидеть Ивановой ночью, поднявшись ввысь! Там и сям сквозь зелень словно проглядывало бы какое-то существо — вроде гигантского одноклеточного животного, а от его пятнистого тела отходили бы тонкие красные щупальца, шевелящиеся и будто ощупывающие окружающую зелень. Ну, а уж если посчастливилось бы разглядеть, что делается под его пятнистой кожицей (то бишь под крышами домов), то взгляду и там открылись бы красные щупальца, шевелящиеся и сплетающиеся друг с другом.

Тан-цы… тан-цы… как повторял это слово захмелевший Тааве; обозначает же оно, по сути, не тех людей, что пришли сюда, и не мерные движения, производимые ими, но их мысли и чувства. Если человеку, не бывшему на танцах, просто перечислять имена тех, кто на них был, он не получит никакого представления собственно о танцах именно потому, что существеннейшим в них является незримый дух, рождающийся из всех незримых мысленных эманаций и заполняющий тусклый воздух вместе с сухой пылью и звуками музыки. Отдельная личность здесь растворяется; как очарованная движется она в этом смешанном воздухе, словно покачиваясь в густых волнах заповедного моря, сладостно-беззаботно поверяя свои задушевные мысли общему безымянному скоплению. Зато приход и уход каждого участника сопряжены с большей оглаской, и всякий поэтому норовит войти и выйти украдкой. Любой из присутствующих отчетливо сознает свою малость по сравнению с событием в целом. Какой-нибудь заядлый танцор, на минуту выпадающий из круга, замечает стоящие рядом полутемные фигуры. Это слабеющая окраина общего действа, но совершенно необходимая — иначе переход к воздуху внешнего мира был бы чересчур резким. В сознании же стоящих выпавший танцор принадлежит к привилегированному кругу, и его отраженного тепла им, слабо вовлеченным, вполне хватает, чтобы получать удовольствие от происходящего. Но и сама ласковая Иванова ночь, кажется, причисляет себя к тем, кто невидимо стоит поодаль и наблюдает.