Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Люйли Корке вместе со своей знакомой появляется во дворе и входит в дом. Все пришедшие дорогой мысли мгновенно тонут в шуме музыки и танцев. Сумеречный воздух нашептывает, что Элиас идет.

Для нового хозяина Малкамяки наступили приятнейшие минуты, зубы его ослепительно блестели, речь сверкала остроумием. Бруниуса он попросил подождать секундочку, а сам подскочил к окну Элиаса и шутливо распорядился: «В баню, в баню!» И, не дожидаясь ответа, поспешил к своему гостю, вместе они медленно стали спускаться к бане. Элиас нагнал их внизу. Представляя его, хозяин прибавил: «Пожил в большом свете и свел с ума не одну даму».

— Невелик труд, когда сводить не с чего, — тут же буркнул Элиас и понял, что сморозил глупость.

С другой стороны, фраза определила его отношение с этим Бруниусом, который со снисходительной улыбкой взирал на него сквозь очки. И к тому же задела хозяина, на некоторое время переставшего сверкать зубами.

Они вошли в предбанник и начали раздеваться. Элиас откровенно веселился: «Так-так, вот в чем дело! Отлично вижу, что у вас двоих какие-то приятные новости. Старик все на что-то намекает и радуется… Ну и туша, о-го-го!.. Все-таки здорово, что сегодня праздничная ночь!»

Одежда и очки были сложены, и от прежнего Бруниуса не осталось ничего, кроме двух широких передних зубов, которые то и дело обнажались под норовившими попасть в рот усами. Это придавало его лицу выражение вечного страдания. Он казался странно беспомощным, конечности по сравнению с туловищем были худы и слабы. Глаза без очков смотрели влажно и мягко. Книгочей!

— Вот ведь какие прыщи на плечах! — забеспокоился хозяин. — Их надо бы сейчас хорошенько веничком пропарить, а завтра на солнышке подсушить. Что — давно они?

Гостю разговор был, очевидно, не по душе. Он пробормотал что-то невразумительное и осторожно полез на полок. Хозяин, однако, развил тему и в заключение добавил:

— Откуда только эта напасть?!

Элиас поддал пару и объяснил:

— От живота.

Так. Как там зубы? Глупость собственных реплик не удручала уже, а смешила его. Но по рассеянности он плеснул на каменку не одну, а три шайки воды кряду. Бруниус, не обнажая зубов, стал слезать вниз.

— Что, слишком жарко? — участливо спросил хозяин.

— Я не привык к финской бане, — с расстановкой, принуждено проговорил Бруниус, самим тоном недвусмысленно выражая отношение к обществу, в котором он оказался.

Они попарились, вымылись. Остывая, Элиас обратился к хозяину:

— А скажите-ка: если я возьму да женюсь — сдадите мне участок, чтоб строиться?

— О чем речь! Жениться — дело хорошее. Должно, и женушку присмотрел?

— Ну, за этим, положим, дело не станет, — с улыбкой ответил Элиас, растирая бицепс на правой руке.

Разговор не клеился. Элиас догадывался, какие усилия прилагает Бруниус, чтобы вынести свое нынешнее положение, в котором главной неприятностью для него было присутствие самого Элиаса. Когда они расставались, хозяин с заговорщицким видом сказал Элиасу:

— Милости просим к нам в дом, чуть попозже. Небольшое семейное торжество!

И они ушли. По мере приближения к дому Бруниус обретал свои обычные черты, временно утраченные во время мытья.

«Зять и тесть!» — подумал Элиас, глядя вслед господам, чьи силуэты четко обозначились в праздничном предвечернем воздухе.

Вся странная сумятица, с некоторых пор воцарившаяся в здешней атмосфере, виделась Элиасу воплощенной в двух этих фигурах, в попытке этих диаметрально разных людей объединиться. Во всяком случае, Ольгин образ сюда никак не прилаживался. Элиас отвел взгляд от дома и обратился к долине, уже дышавшей по-вечернему — словно глотнул свежего воздуха после комнатной духоты. Мысль о том, что он много сильнее Бруниуса, льстила и раздражала. В этом чувстве было что-то детское и неприятное, но он не мог от него избавиться.

— Пойду-ка я все же на танцы. Люйли там. Как-никак, Иванова ночь.

…Ольга в самом деле «не прилаживалась», и тем не менее событие состоялось в тот же вечер. Она прохаживалась по сумеречной зале, где среди других гостей сидел и Элиас, с ясно написанным на лице выражением нетерпения, словно говорившим: «Не допытывайтесь, что это значит, не мешайте игре, в которой вы все равно ничего не поймете. Да, я собираюсь выходить замуж. Да, разумеется, я была с вами там, в ольшанике, третьего дня, вернее — ночи. Ну и что? Какое это имеет отношение к нынешнему вечеру? Будьте любезны, сидите молча и не задавайте вопросов».

Казалось, Ольга не только все сама устроила, но и теперь поглядывает на происходящее откуда-то сверху и энергично руководит всем — как и положено человеку, который только в исключительных случаях берет дело в свои руки. Элиас инстинктивно чувствовал это и как бы со стороны наблюдал за действиями Ольги, в которых никак не мог принять участия. Но с большим удовольствием он провел бы все это время на танцах — пока тут все не закончится.

Торжества продолжились за ужином, но Ольгино лицо напрочь отбивало охоту у всякого гостя блеснуть остроумием. Бруниус явно тяготился своей чужеродностью, да и с невестой, по всей видимости, еще не нашел общего языка. Но так или иначе, все покорялись Ольге.

После ужина пошли на холм жечь костер. Делать было нечего, костер так костер. Но и на холме настроение оставалось прежним — слегка растерянным, пока не случилось то, о чем Герцог, позже выслушавший историю целиком, отозвался так: «Разверзлись небеса, и глас воззвал».

       ПЕСНЯ ТААВЕ

У хозяев — ай да дочь,подержаться кто не прочь!Ой-ой-ой да ай-ай-ай,подержаться все не прочь.

Парень пришлый тут как тут,только сам как дудка худ!Ой-ой-ой да ай-ай-ай,только сам как дудка худ.

Хочет девка погулять,тело белое размять!Ой-ой-ой да ай-ай-ай,тело белое размять.

Парень страсть как был охочразминать хозяйску дочь!Ой-ой-ой да ай-ай-ай,разминать хозяйску дочь.

Вместе медом угощались,сладко с девкой обнимались!Ой-ой-ой да ай-ай-ай,сладко с бабой обнимались!

Песня, как на грех, доносилась отчетливо, и участникам празднества не оставалось ничего другого, как с торжественно-каменными лицами выслушать ее до конца, после чего у подножия холма раздался гогот. Ольга сохраняла совершенную невозмутимость, как бы избавляя других от чувства неловкости. Брови ее были чуть сдвинуты, но рот и глаза улыбались, как у человека, предчувствующего что-то приятное, но еще не знающего в точности, что это будет. Она взглянула на Элиаса. Положение было настолько невозможным, что Элиас, встретив ее взгляд, не выдержал, прыснул и почти кубарем скатился вниз. А когда он на полпути наткнулся еще на Герцога, стоявшего в вытаращенными от всего услышанного глазами, то повалился на землю, к пущему изумлению приятеля, и стал хохотать как сумасшедший.

Похождения Тааве начались часов в пять пополудни. До этого он возил и разбрасывал по полю навоз; руки сами делали привычную работу, а мысли тем временем витали далеко. Их стремительный бег проявлялся даже вовне — в движениях, в нескончаемом мурлыканье какого-то мотивчика без слов — слова никак не прорезывались. Работа мысли и мотив двигались в общем согласном ритме. Сначала он накидывал полную тележку мягкого навоза из зимней кучи, потом, чуть мешкая, давая вилам поглубже осесть, брался за поводья и понукал лошадь: «Ну, пошла!» Он продвигался по меже к нижнему концу поля вдоль уже разложенных маленьких кучек. Потом стоял, снова мешкая, возле опорожненной тележки, чуть отряхивал одежду и пускался в обратный путь. Работа была сдельная, и к пяти он с нею справился.

Он пребывал пока в размягченном настроении и не держал зла на господский дом. Все ближе придвигалось время исполнения задуманного дерзкого плана, он уже шел с поля к дому, натянув поглубже фуражку, прикрывавшую глаза от слабеющих солнечных лучей. Мурлыканье постепенно смолкло и сменилось тихим насвистыванием, он въезжал на хозяйственный двор, залитый жидким солнцем. Рябина, цветущая на склоне, уже вовсю праздновала наступление вечера, когда он распрягал неподалеку лошадь.

Тааве было славно думать о своих планах. В людской он преисполнился сладкой грусти при мысли, что навсегда покидает этот обжитой угол, что нынешний вечер последний и что тут остается его кровать. Грусть — чудесное чувство, и Тааве охотно предался ей, как предавался в этой комнате другим, прежним настроениям. Вернувшись после ужина и переменив рабочую одежду на праздничную, он не поспешил в хозяйские покои, но принялся бесцельно расхаживать по просторной комнате, останавливаясь иногда у окон, ухарски заламывая шапку и опять напевая песенку про «ой-ой-ой да ай-ай-ай», — песенка тоже отдавала щемящей грустью.