Хорошая жизнь - Маргарита Олари

Вера увезла меня от Даши. В три ночи я сидела на Вериной кухне понимая, что здесь точно случится то, чего я хочу, то, чего в то же время не хочу, но мой мозг был ватным. Мы провели на кухне два часа. Мне уже некуда было торопиться и не от чего бежать. Светало. Я все тянула время, возмущаясь поведением Даши, несла жуткую околесицу, выпила не меньше двух пузырьков корвалола, начала путаться в показаниях и, определив свое состояние как тяжелое, включила автопилот, чтобы выйти из кухни, найти любой диван и рухнуть на него. Вера спросила, где я хочу спать, я ответила, мне все равно, и тогда она уложила меня на диван в гостиной. Засыпая, я подумала, как хорошо, что Вера уходит в спальню. Следующие месяцы мы с Верой будем спать вместе на диване в гостиной. Диван станет моим лучшим другом, и по нему всегда можно будет определить, какие между Верой и мной отношения. Если постельное белье собрано, значит, его собрала я. Значит, я останусь у Веры еще на ночь или на две. Если белье не собрано, значит, я ночую дома. Если белье на диване несвежее, значит, меня не было у Веры несколько дней. Если ночью диван методично поскрипывает, значит, мы занимаемся сексом. Если я прихожу к Вере и вижу разводы на полу под диваном, значит, Вера смазывала пружины, чтобы они не скрипели. Значит, она ждала меня. Значит, мы будем заниматься сексом, потому что она этого ждала и к этому готовилась. Если диван сложен, значит, к Вере приходили гости, и меня среди них не было.

Среди детей, дел, комнат и других спальных мест этот диван был единственным в квартире Веры, где мы принадлежали друг другу. На него Вера ложилась в легком белом халате, который был ей чуть выше колен. Тогда я называла ее медсестрой, а Вера отвечала, не знала, что тебя возбуждают медсестры. На этом диване Вера тихо стонала, на этом диване я стонала громко. Вера обнимала меня, прижимала к себе, говорила, тише. Приносила мне завтрак в постель, приходила будить в обед. Лежа на диване, я кричала, Вера, и слышала торопливые шаги. Она входила в гостиную, она подавала себя. На этом диване мы спали сложно, и мы спали просто. Вера чудовищно храпела, я обнимала ее, прижимала к себе, говорила, тише. Пела ей грустную колыбельную, и Вера переставала храпеть. Во сне она держала меня за руку, просыпалась, не открывала глаза, хлопала по дивану в попытке найти меня, находила, и вновь засыпала. Какого же, ну какого. Какого, Вера, какого.

Вере нравилось то, что я отношусь к ней по-отечески. Вера видела во мне Брэда Питта, а я продолжила этот странный ассоциативный ряд. Нравится мне или нет, но я любила в Вере мать. В моей любви к Вере разом, в одночасье проявилось все, что я носила в себе годами, все, что годами подавляла. Мое доверие к ней было запредельным. Так можно верить родителям, до конца верить родителям, плохим или хорошим, это вовсе не имеет значения. Верить потому, что они родные, потому что весь мир так условился, потому что такое доверие предполагает природа. Вера не была для меня старшей подругой, и никогда не могла бы ею стать. Она была матерью, с которой я вступила в интимную близость, нравится мне знать это или нет. Если схемы работают, а не сбоят, у каждого близкие, доверительные, интимные отношения с матерью, но моя схема сбоила. Меня много и долго любили, только не мать. А мне нужна мать. Меня много гладили по голове, меня часто убаюкивали, меня заботливо укладывали спать, меня бережно будили, меня кормили и обо мне заботились, только не мать. А мне нужна мать. Ее уже пять лет нет в живых, но она все еще нужна мне. И мое влечение к женской груди, все так же из детства. Я до сих пор выуживаю в любом пруду то, чего мне не хватало в детстве. Какого.

На груди Веры было спокойно и тепло. Когда я лежала на ее груди, то не думала о том, надолго ли этого хватит. Не думала о матери, вообще ни о чем не думала, мне не было нужно, мы так условились. Или это спокойствие и доверие подразумевались. Не могла видеть Веру пьяной так же, как не могла видеть пьяной мать. Вера была права, а я нет. И не могу простить ее за то, что она, так же как мать, однажды ушла по делам, оставив меня при своих. Даже не важно, кто кому первый успел сказать «всё». Мать ведь вышла на час, не предупредив, что уходит на жизнь. Так и Вера, просто вышла. Легкий сквозняк. А дальше, сколько ни ходи с деньгами и яблоком, они уже никому не помогут. Самое отвратительное то, что после периода безденежья, после пакета, которого нет и не будет, я закрываю глаза и мечтаю. Я закрываю глаза и мечтаю. Я до сих пор мечтаю. Вижу себя высоким брюнетом с легкой сединой и козлиной бородкой. Брюнет моего возраста, он это я, он богатый брюнет с легкой сединой и козлиной бородкой. У него, то есть у меня, отношения с Верой. И брюнет доказывает Вере, что он очень крут. Закрываю глаза, мечтаю. Вера соглашается с тем, что брюнет крут. Она начинает его любить, и в этом месте я всегда открываю глаза, потому что после того, как Вера начинает любить крутого брюнета, доказавшего ей, что он очень крут, больше не может произойти ничего. Ни с Верой, ни с брюнетом, то есть со мной. Потому что я не могу представить, что это такое, когда Вера любит. Так хочу представить, но не могу. Иногда я гоню эти мысли. Иногда отдаюсь им, плыву вниз по теченью, а потом выхожу на берег, поднимаюсь наверх и смотру на реку. Мама, я хочу понять, это ты меня не любила или я тебя не любила. Вера считает, что любила меня. Есть чувство на минуту, и больше оно не возвращается. У нее своя правда, свое прожитое существенное, она никогда не воткнет себя в эти строки или хотя бы между строк. Ей незачем. Она простила себя, но я не простила ее. Уже никогда не прощу, эта первая память стала последней, Вера. Мы ведь условились, так какого же. Какого. Какого.

Я пришла к Вере осенью, когда отношения начали пошатываться, и осталась ночевать. Мы легли как обычно, как обычно смотрели обычный, незапоминающийся фильм. Я обнимала Веру и чувствовала стену. Таким ощущениям сложно поверить, но я чувствовала холодную, кирпичную стену. Кажется, я даже чувствовала цвет этой стены. Я тормошила Веру, лежащую рядом отстраненно, начала расстегивать пуговицы на ее халате и поняла, что мне не нужно этого делать. Не нужно, но я продолжила. Вера остановила меня так, как я останавливала домогавшихся меня. Она повернулась ко мне спиной и начала засыпать, без комментариев, тихо и просто. Я разговаривала с ее спиной, спрашивала и спрашивала. Что случилось и что случилось. Наверное, я очень настойчиво пыталась понять, что случилось, потому что Вера перешла на крик. В двух словах ей удалось объяснить мне все, и я подумала, лучше бы она не отвечала. Мне понадобилось тридцать минут для того, чтобы перестать сомневаться. Таким жестом, такими словами, такой интонацией я половину своей жизни сигналила людям, что они мной не любимы, поэтому спать я с ними не буду. Не устала. Не голова болит. Не просто не хочется, а просто не за чем. Тогда какого я здесь делаю. Какого же, какого.

Не помню, что мы делали в первый день после того, как Вера увезла меня к себе. Ходили куда-нибудь или оставались дома, не помню. Помню, мы очень долго сидели на кухне и мучили друг друга разговорами. Наверное, я могла бы пойти в наступление, но не совсем представляла, как это можно сделать с Верой. Пила двадцатую чашку чая и болтала. Вера вышла, я пила чай. Пять минут, пятнадцать, двадцать, и тогда я отправилась искать ее. Она лежала в спальне и ждала меня. Вера молчала, но совершенно точно звала меня лечь рядом, а я в нерешительности стояла у кровати. Веру забавляло то, что я смущаюсь. И мне пришлось подавить смущение, чтобы наблюдать за тем, как Вера ждет меня, пока я стою над ней и разговариваю. Все разговариваю ни о чем. Я никуда не торопилась, меня никто не ждал, и мне не от чего было бежать. Знала, сейчас все случится, мне нужно было время. Ну не могла я просто так раздеться среди дня в квартире того, кто мне очень нравится. Я села рядом с кроватью, и Вера протянула мне руку. Я протянула ей свою. Мы смотрели друг на друга и не скрывали желания. Под глупые разговоры, заминающие смущение, я разделась и легла рядом с Верой. Была собой и не была собой. Тогда что-то кончилось, или, что-то началось. Какого хуя, Вера. Какого хуя мы это сделали.

В тот момент Вера поняла, что все совсем не так, как она привыкла. Что она не знает, как дальше быть и что делать. Она не знала, знала я. Мне было не до удовлетворения собственного желания. Меня пригласила прилечь женщина сорока шести лет, не имевшая моего опыта. В ее глазах отчетливо было написано, ну и. Ну и работать, что же. В сексуальных фантазиях Веры присутствовали женщины, она что-то делала с ними, но, очевидно, не для того, чтобы получить удовольствие. Женщины в ее фантазиях были соперницами. Занимаясь сексом с ними, Вера утверждала над ними свое превосходство. И я не знаю, как именно она занималась сексом с женщинами в своих фантазиях, но со мной ее фантазии не были связаны никак. Ей незачем было утверждать надо мной свое превосходство, для меня оно всегда было очевидным. Тот первый раз вышел скомканным, и, может быть, я не помнила бы ничего кроме нашей антрепризы перед близостью, если бы Вера не запоминала то, что делаю я. Уверенно и последовательно она повторяла мои движения. Увлекалась и забывала о смущении. Смотрела на мое тело так, будто не видела своего. Робко дотрагивалась, робко гладила, неумело целовала. Я сказала ей голосом школьной учительницы, Вера, ты совершенно не умеешь целоваться. Да, удивилась Вера, мне этого никто не говорил. Она рассматривала каждый сантиметр моего тела, касалась каждого сантиметра, словно пытаясь понять, как тело реагирует на прикосновения. Вера была похожа на гинеколога, еще не уставшего от абортов. Изучала мой лобок и половые губы, долго думала над тем, как быть дальше, а потом уверенно ввела палец во влагалище. Это можно было терпеть. Все можно было терпеть. Все было сносно. Все, кроме пальца во влагалище. Она щупала меня изнутри и стонала. Так Вера стонала только один раз, от ее стона я покрылась инеем. Вера, что случилось. Она подняла голову и ответила, Рита, ты не представляешь, что это за ощущение. Какого же, а. Ну какого. Какого.